Игорь спустился на подмости. Подсобницы лузгали семечки с краю корпуса в тенечке.
Белые платки теснились густо, один к одному; кто-то визжал, галдел. Птичий базар!
Увидев своего крановщика, Нюра оттянула платок на затылок, вскинула над головой руку в черных, как из ляписа, подушечках мозолей, и… взгляд ее упал на Силантия, который грозил ей кулаком.
Из-за спины Нюры выскочила приземистая, неимоверно широкая в бедрах такелажница Тоня в желтом сарафане («Самовар самоваром», — мелькнуло у Игоря) и прошлась по настилу, притопывая короткими ножками в рабочих, не по размеру, ботинках. Ботинки ее были не то в мелу, не то в известке, пыль так и взвилась вокруг.
— Тонька! — В голосе Силантия звучал испуг: разрисует нас крановщик в газетке — мать родная не узнает! — Поди ботинки оботри… Срамота ты наша!
Тоня взглянула на свои ботинки, смутилась. Место ее уже заняла Нюра. Лицо ее было сосредоточенным, неулыбчивым, словно она и не собиралась петь. Она и не пропела, скорее выговорила песенной скороговоркой, косясь на Некрасова:
— Девки, кирпич привезли навалом! — зычный голос Силантия заглушил и частушку и притопывания. — Давай все вниз!
Тоня, обтиравшая ботинок, швырнула тряпку на подмости. Она почти примирилась с безденежьем. Но сейчас, после слов Нюры, переимчивая и «шумоватая», как называли ее подруги, Тоня навалилась на Силантия всем телом, выкрикивая что-то.
Силантий отталкивал ее от себя, призывая Некрасова не слушать девку; она — кто ж этого не знает! — в любой разговор плеснет керосинчику.
— Керосинщица! Потому тебя и замуж не берут!
В самом деле, с Тоней что-то произошло, заметил Игорь. Она заметно подурнела. Подбородок словно бы уменьшился, длинный нос заострился и посерел, отчего лицо стало казаться птичьим.
— Сорока!
Силантий глушил ее голос своим надтреснутым, гудящим баском. Слышны были лишь обрывки фраз Тони: «…выводиловка — грабиловка… Сколько хочет, столько и даст! Вчерась сколько мне закрыли?.. А Тихону намазали! За чей счет?!»
Силантнй открыл рот, как оглушенный. Потом, всплеснув руками, бросился за Инякиным.
Тихона Инякина встретили хмуро:
— Прилетел, завитушечник!
Ивякин выждал тишины. Едва она установилась, бросил одну-единственную фразу:
— Вы что, девки, шумите? Хотите, чтоб из-за вас Ермакова сняли?
И словно бы он не сказал, профсоюзный «завитушечник», а хлестнул длинным, как у пастуха, бичом сразу по всем лицам.
Подсобницы глядели на него морщась.