Роман понравился Самюэлю Лему, который пытался помочь в его публикации через своих знакомых в мире издательств. Трилогия вышла лишь в 1955 году во время хрущёвской оттепели, до которой отец Лема не дожил.

В 1949 году Лем окончил медицинский, но сознательно не сдавал последних экзаменов, потому что не желал быть врачом (похоже, это была непроизвольная польза от этого «котла у Хуссарского», потому из высказываний Лема выходит, что «хвосты» у него были по гинекологии и акушерству). В интервью он подаёт конкретную причину: он узнал, что его курс отправляют на пожизненную военную службу. Я отношусь к этому объяснению с долей скептицизма.

Я сам из докторской семьи, потому более-менее знаю, кем был в ПНР врач с офицерским званием. Это означало, что он работает, как и другие врачи, в обычной больнице или поликлинике. Только у него есть разрешение на оружие, талон на машину дорогой марки, несколько медалей в тумбочке и, наконец, ранняя и большая пенсия – одни преимущества! Периодические призывы на военные учения тоже не были слишком обременительны, потому что в армии врач даже лучше, чем интендант, – каждый хочет с ним жить в мире.

Думаю, что просто в 1949 году Лем уже знал, что не хочет быть врачом, а хочет быть писателем. Вопрос его службы в армии был скорее предлогом, чтобы объяснить всё родителям. Скорее матери, потому что отец, который был неудавшимся писателем, отнёсся к его решению с пониманием.

Выбор, перед которым стоял Лем, выглядел драматичнее, чем аналогичные дилеммы сегодняшнего времени. Сегодня можно быть одновременно врачом и писателем. Во времена ПНР профессия была чем-то, что фиксировалось в паспорте как описание внешнего вида или местожительства. Отсутствие записи о месте работы сигнализировало бы, что это человек из числа общественных отбросов – Лему грозила бы ситуация «Станислав Л., безработный».

Профессиональный писатель получал запись от Союза польских писателей, но, чтобы быть принятым в него, Лем должен был предоставить книгу. Рассказов и стихов, опубликованных в журналах, не хватало – на их основании можно было получить как максимум звание кандидата, но только на какое-то время, которое у Лема как раз заканчивалось.

Помочь могла бы работа в науковедческих лекториях, но это тоже закончилось. Официальной доктриной советской биологии должен был быть лысенкизм – сочетание абсолютно бредовых выводов, выдуманных шарлатаном Трофимом Лысенко, которому удалось убедить власти, что он репрезентует «прогрессивную» биологию, а учёные, критикующие его открытия, «оттягивают» прогресс, потому заслуживают смерть в лагерях.

Не говоря уже о том, что у Лысенко была кровь на руках, его работы были так же далеки от научного метода, как лемовская «Теория функции мозга». Лем, знающий этот метод благодаря Хойновскому, прекрасно понимал это и потому в своих анонимных аннотациях научных работ делал акцент на спасении польской биологии от лысенкизма.

В конце концов власти это заметили, и в 1950 году забрали у Хойновского журнал. Лекторий ликвидировали. Лем вместе с Врублевским в последний момент вынесли иностранные книги, потому что в этой ситуации они бы были просто уничтожены. Позже он рассказал об этом Бересю, после чего выслал книгу Хойновскому. Того, однако, это не растрогало, совсем наоборот – он потребовал от своего воспитанника публичных извинений за такой гнусный поступок (о чём Лем рассказывает в переиздании «Разговоров…» с Бересем, а также Фиалковскому).

Редакцию ежемесячника перенесли в Варшаву. Лем потерял даже свои полставки. «Я стал никем», – рассказывает он Бересю. Он не был ни студентом, ни писателем, ни редактором, ни журналистом, ни учёным, ни врачом.

И снова его спас Краков. Лем, может, формально и не принадлежал к Союзу писателей, но имел достаточно неформальных контактов с краковскими писателями, чтобы ездить в закопанский дом творческого труда Союза писателей, обустроенный в довоенной вилле «Астория».

Частично это произошло по причинам здоровья: Краков уже тогда был знаменит плохим воздухом. Сейчас ничего не изменилось, и, вероятно, даже Лем, хоть и предвидел всё, не смог угадать полвека назад, что это будет проблемой даже во второй декаде XXI века. Проживание в Кракове в любом случае усугубляло аллергию, и Лем старался ездить в горы в период цветения, а также зимой. Да и вообще, при каждом удобном случае.

В 1950 году в «Астории» он познакомился с одним «толстяком», с которым пошёл на прогулку к озеру Чёрный Став Гонсеницовы. Об этой прогулке Лем рассказывал в нескольких интервью, которые отличаются весьма существенными деталями (в одних версиях Лем сразу знал, кто это, а в других – узнал позже). Они разговаривали о польских и мировых литературных традициях фантастики – о Грабинском, Уминском, Верне, Уэллсе.

«Толстяк» спросил Лема, если бы он получил заказ, то написал бы что-то подобное? Лем без сомнений сказал «да» (у него ведь уже был готов «Человек с Марса»). Две недели спустя ему пришёл издательский договор, так как «толстяк» оказался Ежи Панским, влиятельным редактором из издательства «Czytelnik». В договоре было оставлено пустое место для названия – Лем вслепую вписал «Астронавты», не имея даже понятия, о чём будет писать, но догадывался, что такое название зацепит.

Роман вышел в следующем году и решил для Лема сразу много проблем. Прежде всего он мог быть принят в Союз писателей на законных основаниях. Кроме того, со дня на день он станет пионером польского science fiction. В издании «Астронавтов» на обложке была отметка «научно-фантастический роман» (через дефис). Вероятно, это было первое в Польше издание, которое обозначалось калькой с английского science fiction, обретшего в США популярность благодаря стараниям упоминавшегося уже Хьюго Гернсбека.

С литературной стороны «Астронавты» были намного слабее, чем «Больница Преображения». Даже сложно поверить, что это один и тот же автор, к тому же старше на несколько лет. Однако на фоне общей нудной и серой соцреалистической литературы 1951 года роман засветился, как тунгусский метеорит, которому был посвящён (Лем в поисках темы, вероятно, просто схватился за объявленную как раз в 1950 году гипотезу советских учёных Ляпунова[121] и Казанцева, что, возможно, это был не метеорит, а катастрофа внеземного летающего аппарата). Роман принёс Лему первые переводы: в 1954 году книга вышла в ГДР, фурор она произвела и в СССР.

В Польше роман пробудил злость многих рецензентов. Евстахий Белоборский и Анджей Трепка, которые сами пробовали писать книги о космических путешествиях, злились на Лема, что он увёл у них из-под носа пальму первенства, атаковали его с двух сторон.

Белоборский в «Проблемах» указывал Лему на научно-технические ошибки в описании космического корабля «Космократор», которым герои летят на Венеру, откуда (как оказалось) прилетел тунгусский болид. Он обвинял «Астронавтов» (скорее всего, справедливо), что роман нарушает «второй закон Циолковского».

Трепка в «Ilustrowany Kurier Polski» обвинял Лема в нарушении этикета марксизма-ленинизма. В польском тексте герои обращаются друг к другу на «пан»: «Там никто не говорит «вы». Слово «товарищ» – такое дорогое для нас сейчас – по мнению автора, уже не находит себе место через 50 лет», – комментировал Трепка.

На то же обратила внимание и Софья Старовейская-Морстинова в «Tygodnik Powszechny», но по другой причине: «Люди, замкнутые в межпланетном корабле, должны называть друг друга по имени, – писала она, иронизируя, – уважаемый, обратите внимание, за нами гонятся метеориты!» От лица «всех переводчиков» она выразила надежду, что формула «пан» пропадёт в польском до 2000 года. «И кто из вас был прав, уважаемая пани?» – так и хочется мне спросить с высоты нашего 2017 года.