«Мой сундук в огне не горит и в воде не тонет», — шутил Фабиан, и это было близко к истине: сундук однажды благополучно перенес пожар: мастер пропитал дерево особым негорючим составом, а меж красных досок уложил асбест.
Если бы хунхузам удалось вскрыть сундук, они были бы разочарованы: сокровищ — в их понимании — в нем не было. Лежали там, правда, деньги, но то была коллекция редких старинных монет из разных стран мира, где довелось побывать капитану. Привозил он из дальних странствий и почтовые марки, которые лежали в большом сафьяновом альбоме. Хранились в сундуке морские приборы, инструменты, некоторые занятные безделушки и амулеты. Но главным богатством сундука были бумаги — дневники, судовые журналы, морские карты и научные труды Фабиана Фридольфа Хука. Плавая по многим навигационно опасным зонам Тихого океана, капитан в каждом рейсе исправлял ошибки карт и вел глазомерную съемку. Он подробно описывал свой курс, метеорологические условия, течения, ветры и берега…
Когда наступала зима и прекращался китоловный промысел, капитан и его команда вытаскивали свою шхуну на берег бухты Сидеми, отдыхали и готовились к новому сезону.
По вечерам в семейном кругу Фабиан любил читать вслух, чаще любимую «Калевалу», а иногда — после настойчивых просьб сына — кое-что из своих воспоминаний. Особенно Сергуньке нравилось то место из дневника, где описывалось, как его отец стал моряком. Было это очень давно, в 1848 году, когда Фабиану Хуку шел еще только тринадцатый год.
…В портовой таверне под заманивающим названием «Бросим якорь?» — многолюдно, шумно, дымно. Здесь моряки — финские, шведские, русские и иных стран — отмечают свой приход или уход, здесь они нанимаются на работу, подписывая контракты на кабальных для себя условиях, и здесь же завивают горе веревочкой, пропивая только что полученный аванс. Слышны тосты на разных языках: «Скооль!», «Прозит!», «Ваше здоровье!»
В углу за большой дубовой бочкой, заменяющей столик, сидели двое — высокий костистый старик в шляпе с обвисшими полями и кожаной жилетке, накинутой прямо на голое тело, и мальчик, бедно, но чисто одетый. Старик время от времени отпивал из высокой оловянной кружки, стоящей перед ним, и задумчиво посматривал на своего юного соседа, который, уже устав плакать, остаточно всхлипывал, вытирая глаза рукавом куртки.
— Жаль, что ты не пьешь грога… Эй, нейти[12], еще кружку! Может все-таки выпьешь? Не хочешь? Жаль, жаль… Я бы тоже, может, плакал, если бы не грот. Очень помогает от слез и вообще всяких переживаний. — Он опять поднес кружку ко рту. — Скооль! Ну что поделаешь, не берут нас с тобой на флот. Тебе говорят, что ты молод, в мне — что стар. Только враки все это! Я и на руле еще могу стоять, и шкоты натягивать, и гарпун метну лучше иного молодого, ха! Вот по вантам лазать уже не мастак: кость у меня не гнется… Знаешь, как поется в старой матросской песне? «Был, как шпага, я тонок и гибок, а теперь будто лом проглотил». Ха! Это тебе по вантам карабкаться, на пертах[13] плясать. Самый возраст. Я пришел на флот таким же малышом, ничего, человеком стал. Так что зря тебя не берут… Эй, кто там? Тащи еще грогу, да побольше, чтоб я утонул, ха!
Рыжеватый мальчик в залатанной куртке, коротких штанах, полосатых чулках и деревянных сабо, улыбаясь сквозь слезы, смотрел на старого моряка. Белые лучики морщинок на темном, словно закопченном лице, длинные пряди седых волос из-под шляпы, медная серьга в ухе — свидетельство прохождения мыса Горн, белая борода, валиком окаймляющая длинное худое лицо, в крупных желтых зубах трубка, которая вынималась изо рта только когда ее хозяин вливал в себя очередную порцию грога и тотчас водворялась на место, — таков портрет китолова Антти Нурдарена, как он представился юному Фабиану Хуку при встрече в порту. Вместе они обошли не одно судно, предлагая свои услуги и везде встречая отказ — хорошо если равнодушный, а то и насмешливый. Устав и продрогнув, они, по предложению Антти, зашли в трактир «Бросим якорь?».
— Ты теперь к отцу вернешься, в Тенала-приход?
— Не знаю…
— Возвращайся, — посоветовал Антти. — Не то он сам тебя разыщет — хуже будет. А вообще ты чудак! Ведь твой отец трактир держит, ты говорил. Сытая жизнь, ха! Чего тебя в море потянуло? Другое дело я: родителей не знал, вырос в сатама[14], попрошайничал, воровал. Море дало мне все, чего у меня не было, — дом, работу, еду. А у тебя, малыш…
Он не договорил, уставившись на вновь вошедшего в таверну посетителя. Это был хорошо, даже изысканно одетый молодой мужчина. Весь его облик настолько не соответствовал заведению, где сидели в основном моряки и портовые босяки, что казалось, господин этот заблудился. Но он уверенно вышел на середину зала и громко сказал, обращаясь сразу ко всем:
— Я капитан Гольминг. Мой бриг «Орел» сегодня вечером снимается в рейс на Гулль. На борту нет повара. Кто желает пойти со мной?
Моряки загомонили, комментируя предложение и с недоверием посматривая на капитана. Судя по всему, он был новичком в этом порту. Антти Нурдарен тоже высказывал сомнения, размышляя вслух:
— Конечно, какая-никакая, а работа… Но… гарпунер — и вдруг коком, ха! Да еще к такому щеголю. Ему небось подавай разносолы и при этом еще ножкой шаркай…
Капитан Гольминг с непроницаемым лицом слушал реплики, несущиеся к нему со всех сторон, но когда какой-то упившийся бродяга начал со смехом обсуждать его костюм, который годился якобы лишь для обольщения богатых вдовушек, капитан спокойно подошел к нему, взял за ворот и на вытянутой руке понес к выходу. Там он наподдал бродяге ногой под зад, и тот вылетел на улицу. После этого вынул из-за обшлага белоснежный платок с кружевами, отер руку.
— Итак, — повторил он, — кто желает пойти со мной в рейс?
— Я, черт меня побери! — вскочил с места Антти.
— Ваше имя?
— Антти Нурдарен, геррэ капитан!