Двадцать семь

Когда занавес поднимается, то клянусь, я чувствую, будто все мои внутренние органы поднимаются вместе с ним, стараясь выбраться наружу через рот, и у них это не получается только потому, что они всем скопом застревают в горле. Все предыдущие годы я находился в это время за кулисами, прокручивал в голове слова роли и то, какое выражение лица каким ее словам соответствует, а когда украдкой смотрел в зал и видел публику, меня охватывала дрожь, и я гадал, что со мной может произойти – перековеркаю строку текста, или, танцуя, пропущу какое-нибудь па, или же меня внезапно покинет вдохновение.

Но сейчас мне куда хуже, чем было тогда.

«Я ни на что не могу повлиять», – понимаю я. Если я, танцуя, пропускаю шаг, то это моя вина, и я могу взять на себя ответственность за нее. Но сейчас речь идет о всех танцующих, о всех их движениях. Все играют и поют, и даже если кто-то один что-то напутает, то, знаю, ответственен за это буду я. Потому что работал с ними недостаточно хорошо. Потому что недодал им того, что нужно было дать. Смотрю на Марка – он сидит рядом со мной в первом ряду и грызет ноготь большого пальца. Из-под рукава его рубашки вожатого выглядывает никотиновый пластырь.

– И так ты чувствуешь себя каждый год? – спрашиваю его я. Он кивает. – Неудивительно, что тебе приходится так часто обращаться к психотерапевту.

Он издает лающий смешок и оставляет в покое свой ноготь.

– Спасибо за сочувствие. – Он похлопывает меня по ноге. – Все будет хорошо, Рэнди. Все будет просто великолепно.

Смотрю на своих родителей, взирающих на нас с выражением типа «Мы этого не понимаем, но гордимся тобой, солнышко», которое появляется на их лицах каждый раз, когда они оказываются в лагере. И я люблю их за прилагаемые ими усилия. Позади меня сидят Хадсон и его родители, с которыми я успел познакомиться и которые выглядят точно так, как и говорила Конни – они оглядываются вокруг, будто находятся на вражеской территории, их глаза стреляют вправо-влево, выискивая, похоже, выходы отсюда или же недостатки и слабые места. Когда Хадсон представил им меня как своего бойфренда, его мама тут же отвернулась, чтобы спрятать вытаращенные глаза, а отец с тяжелой, принужденной улыбкой пожал мне руку. Хватка у него была железная, и ко всему прочему он сказал: «Ну, я полагаю, ты девочка, раз ты пониже ростом».

Я хотел было возразить ему, что у нас все не так, но вместо этого улыбнулся и сделал вид, будто ничего не слышал. Потому что не хотел, чтобы у Хадсона были неприятности. Он посмотрел на меня большими от удивления глазами. Мне пришлось раньше, чем я предполагал, снова стать Далом или же какой-то его разновидностью, но я не сомневаюсь в том, что Хадсон знает, каков я на самом деле, а я, в свою очередь, знаю настоящего его. Словно у нас с ним общий секрет от его родителей, о котором они так никогда и не узнают.

Его родители слегка расслабились, когда я познакомил их со своими мамой и папой. И они поговорили друг с другом, а мы с Хадсоном тем временем нашли дерево, за которым можно было спрятаться и сделать селфи целующихся нас вновь обретенными телефонами. На одном таком великолепном снимке за нашими спинами видны снятые снизу деревья, их тени кажутся космическим пространством, а свет – тысячью звезд, слитых воедино, и вот они мы – плывем и целуемся в космосе. Я немедленно поставил эту фотографию на экран блокировки телефона. Мы обменялись телефонными номерами, послали друг другу сообщения и выполнили все необходимое для того, чтобы оставаться на связи весь год.

А затем мы все вместе пошли в театр и сели на свои места.

И на протяжении всего спектакля я чувствую сидящего за мной Хадсона, его вселяющее в меня уверенность присутствие так же сильно, как и присутствие Марка, непроизвольно вздрагивающего при каждом почти что промахе или при тех моментах, с которыми у нас были проблемы на репетициях. Но все идет хорошо. Спектакль потрясающий. Смотреть его целиком при погашенном свете и заполненном зале – совсем другое дело. Актеры взаимодействуют со зрителями, играют для них, играют С НИМИ. Это видно по их глазам, то тому, как они оживляются, когда в зале смеются или аплодируют. И режиссура Марка – если хотите, его видение – ошеломляет. Это самый квирный из всех его спектаклей. Предполагается, что «Прощай, Пташка» рассказывает о битве между полами. Ким поступает правильно, когда целует Пташку и при этом не заставляет своего бойфренда ревновать. Роуз ждет от Альберта, что он будет горд своим обещанием жениться на ней. И все дело тут в том, что эти мужчины, похоже, не уважают этих женщин достаточно для того, чтобы выполнить свои обещания или доверять им. Но смена гендера некоторых персонажей, небольшие изменения в тексте пьесы и соответствующее исполнение придают происходящему на сцене иной смысл. Теперь оно повествует о смелости быть самим собой, даже если весь мир стремится заставить вас быть кем-то еще. Разумеется, Альберт так и не свяжет свою жизнь с Роуз, но это из-за того, что его мать, по всей видимости, гомофоб. Хьюго по-прежнему не хочет, чтобы Ким целовала Пташку, но теперь это символизирует их отношения в другом мире. И тут Джордж попадает в самую точку. Его герой – гей, но при этом человек семейный, он вполне мог принадлежать к «Обществу Маттачине» – он верит, что для квиров лучше всего ассимилироваться с натуралами… но это только до номера Эда Салливана, во время которого он присоединяется к радужному хору. И это такой трансцендентальный момент. Конечно, позже он опять станет прежним, не будет понимать детей и их новый для него взгляд на квирность, но в этот самый момент Джордж становится всеми нами, ищущими и находящими себя посредством любви.