Телониус усмехнулся.

– Сыграешь мне? – вдруг попросил он. Пасифия сжала пальцы, сминая ткань, укрывшую рояль.

– Но…

– Давно не слышал живой музыки, – сказал Телониус. – У нас бездонная аудиотека, но все на лентах. Сплошь музыкальные консервы.

Пасифия откинула крышку, провела ладонями по клавишам. Сколько она не играла? Неужели с тех самых пор? С тех самых пор, когда…

– Я, наверное, разучилась, – попыталась отговориться.

– Мама, это как плавать, разучиться невозможно.

– Ну, спасибо за сравнение. – Пасифия улыбнулась. Тронула клавиши.

– Ты была гениальной пианисткой, – тихо сказал Телониус. – Я слушал записи…

– Это было так давно, что кажется… кажется неправдой. – Пасифии невыносимо захотелось курить, но Телониус не одобрял ее привычки. – Гениальная пианистка закончилась, остался посредственный феноменолог.

Телониус потер ладонью щеку. Этот жест она помнила с того времени, когда он был еще совсем маленький и даже не ходил в садок.

Пасифия не выдержала. Достала из вазы спрятанную пачку, чиркнула спичкой.

– Мама, – сказал Телониус, и ей показалось, что он устроит ей очередной сыновий выговор. О вреде курения. Но он сказал другое:

– Надо завершать сеанс, мама.

– Понимаю, у тебя много дел. – Пасифия мимодумно нажала черную клавишу. Отдернула руку, будто обожглась. Но Телониус услышал.

– Тебе надо попробовать. Вдруг получится?

Волнофон продолжал работать на мертвом канале, отбрасывая неяркий свет на клавиши. Глаза привыкли к скудному освещению. Пасифия сжимала и разжимала пальцы, внимательно их разглядывая.

Руки.

Пальцы.

Величайший инструмент превращения мира идеального в мир физический. Сколько времени потребовалось эволюции создать столь великолепный инструмент, без него разум прозябал бы в мире бестелесных идей. Мысль – руки. Идеи – пальцы. И вот рябь на поверхности разума обретает плоть и вес. И звук.