— Шалун!.. Что за нетерпеж…

А только раньше вроде как бы мерцание от нее было. Вроде бы тайна какая. А теперь вот она сидит на тубарете, личико густо сметаной обмазала, — чтоб белее было; а только вид страшенный от этой сметаны. Волоса чешет:

— Ну-к, глянь, Бенедикт. Чего это у меня тут? Никак, колтун?

Раньше ни про какие колтуны речи не было: коса до пят, и все дела. Но теперь ей косу не полагается, Оленьке: как есть она замужняя голубушка, у ней на голове должен быть прибор бабский. А уж возня с этим прибором, — не приведи Господь. Вот она волоса на пряди разделит, водой намочит, али ржавью, и давай на деревянные колобашки накручивать. Всю голову обкрутит, ходит, колышется, и колобашки эти целый день друг об дружку постукивают. Кудри ей, вишь, надо. И лицо обмазано: ну чистая гарпия.

— Ты зачем это на себя навертела-то?

— А как же? Для красоты. Для тебя же стараюсь.

Бухнется на лежанку:

— Поди сюды, Бенедикт, любиться будем!

— Да хватит уже, сколько можно.

— Поди, поди, не разговаривай.

— Да я ослаб что-то. Переел малость.

— Не выдумывай, ты с утра еще не емши.

— Да ты царапаться будешь.

— Какой царапаться!.. Не выдумывай.

— Да у тебя морда в сметане.

— Вот у тебя вечно предлоги! Несчастная моя жи-и-ись!

И завоет. Но потом перестанет.

— Бенедикт! Поди сюды. Чего это у меня вон тут чешется? Да во-он, вон тут. Вскочило чего?..

— Ничего не вскочило.

— Нет, ты плохо смотришь. Лучше смотри! Свербит чего-то.