– А как же мы там будем? Ты ведь там даже выглядел иначе.

– Ты же смогла меня другого полюбить, – усмехнулся я.

– Я тебя всякого люблю, – проговорила Люда, прижимаясь ко мне.

Больше мы в ту ночь не разговаривали. Не до того было.

Было у меня одно дело, за которое, если бы не мирная передышка, никогда бы не решился. А тут рискнул. Купцы из империи к нам ездили постоянно. Со многими из них у нас уже установились доверительные отношения. Через них делали заказы на изделия из Китая. Они передавали заказы на наши изделия. Вот я и решился. Одному заказал в каждый приезд выделывать металлические трубочки с запаянным концом определенной формы. Проще говоря, заказал я им гильзы без капсюля. Другому заказал сами пули. Вот они и копились. Капсюли делали на месте, как и собирали унитарный патрон. Китайцы были очень аккуратны. Размеры соблюдались четко. Если попадался брак, они спокойно переделывали. Мы же платили, не скупясь. Тем временем, пока шло накопление патронов, мои умельцы совершенствовали станки. У нас уже был почти человеческий токарный и фрезерный станок. Это было потрясающе. Громоздкие, неуклюжие, они делали свое дело. Большего мне и не надо. После того, как счет патронов пошел на десятки тысяч, занялись следующим этапом проекта. Стали переделывать ружья в казенозарядный вариант, делать нарезки. То есть, изготовлять самые настоящие винтовки. Даже не штуцеры, которые уже имеются в мире. Штуцер, как и любая другая пищаль, заряжался со ствола. В такую «винтовальную пищаль» пулю приходилось просто забивать или, позже, ввинчивать. И хотя действенная дальность стрельбы при этом возрастала в два раза, резко падала скорость. Потому долгое время штуцеры популярностью не пользовались. Возможность заряжать с казенной части решала эту проблему.

В особой мастерской, расположенной несколько на отшибе от остального «завода», работали только самые-самые доверенные мастера. Теперь русское Приамурье – это не пятьсот братьев-казаков и пара сотен крестьян, а многие тысячи очень разных людей. Есть ли среди них соглядатаи? Может, и нету. Но береженного Бог бережет. Были здесь Клим и Петр. Оба уже женаты. Петр нашел жену сам. Точнее, даурская красавица нашла его, влюбила и женила. Надо отдать ему должное, он не сопротивлялся.

С Климом все было хуже. Он единственный из ближних людей был неряшлив, похож на пугало. Терпеть это становилось все труднее. Как-никак люди смотрят. Вот Тимофей с Макаром и приглядели ему вдовушку. Уговорить вдову было не просто. Женщины здесь – профессия редкая, особо ценимая. Впечатления выгодного жениха Клим не производил. Но уговорить самого Клима оказалось еще труднее. Сама мысль, что в его доме поселится совершенно незнакомый человек, казалась ему невыносимой. Лишь после прямого приказа начальства в моем лице он подчинился. Взяв слово, что жена не будет ему мешать работать. Жена, узнав, о том, что ее муж, хоть и рвань подзаборная, но совсем не беден, не почти не пьет и не собирается лупить ее, увидела мир в новом свете. Теперь Клим ходил чистый, аккуратно и даже богато одетый. Правда, таким он выходил из дома. А возвращался чаще иначе.

Я тоже сидел в мастерской, приходя домой только спать. Уж очень трудное и важное было дело. Первый образец переделывали раза три. Наконец, получили вполне рабочую машинку. На расстоянии в пятьсот шагов она пробивала кирасу, не особенно затрудняясь. После этого дело пошло. Уже были переделаны больше двух сотен пищалей и даже один гатлинг, скорострельность которого достигла 700 выстрелов в минуту, когда с голубиной почтой пришла весть, что воевода Пашков отходит.

Пришлось бросить все дела и лететь в Нерчинск. Как я не старался, но опоздал. Перед кончиной Пашков принял постриг. Хоронили его в монастыре. В монастырь ушла и его жена. Было грустно и больно, что не смог быть рядом в последний час с человеком, которого искренне уважал. Но долго терзаться было некогда.

Уже через два дня со снаряженным караваном, успев только отправить весточку жене, я отбыл в столицу. Присылка нового старшего воеводы мне совершенно не улыбалась. Тут нужно было что-то делать. Вот я и ехал что-то делать в сопровождении полусотни казаков, Степана, набитой мошны и воза подарков. Везли мы и ясак из соболиных шкурок. Правда, не из леса, а с фермы. Но шкурки были не хуже. Везли, шелк, чай, серебро. По дороге, в Илиме повидал старого друга, Ерофея. Тот был уже совсем седой и какой-то «потухший». Все же я «меркантильное кю». Нет, я был от всей души рад встрече. Вез подарки, письма от казаков старому атаману. Но заехал я по вполне конкретной причине. О ней я решился говорить только в вечер перед отъездом.

– Ерофей, у меня же к тебе дело есть.

– Какое дело, Кузнец? Не виляй. Стар я уже словеса плести. Говори.

– Ты говорил, что тебя важный человек в Москве знает?

– Есть такой, – Хабаров задумался, а потом рассмеялся. – Вот ты о чем. Родион Матвеевич Стрешнев, новый судья Сибирского приказа?

– Про то, Ерофей, – отвел глаза я.

– Тоже, красна девица. Всю жизнь друг другу помогали. Через тебя богатство моей семьи держится. Что же я, тебе в трудный час не подсоблю.

– Я даже не знаю, о чем просить?

– Тут все просто. Он меня уже, почитай, лет тридцать знает. Я к нему весточку из Мангазеи вез от воеводы. Он мне помог из тюрьмы якутской выбраться. Я всегда благодарил. Только он не всегда брал. Говорил, что наши дела полезны России. За то денег брать грех. Думаю, могу я к нему письмо написать. Все там про тебя расскажу. Авось, уважит.

С тем и расстались.

Шли долго, перебираясь по волокам на Иртыш. В Тобольске за изрядную мзду заручились и письмом воеводы, о том, какой я хороший воевода, да и парень хоть куда. Дальше пришлось идти посуху, на телегах. Перевалили через Уральский хребет. Собственно, хребет этот так себе. У нас и сопки повыше будут. Потом опять на стругах, опять на телегах. А вокруг, мама родная, нищета какая. Война, которая уже десять лет тянется, да все не кончится, из страны все соки вытягивает.