— Радость.

— Радость? Разве ты позабыл, что мы враги?

На этот раз удивился Гумий.

— Враги? Да ты в своем уме? Мы никогда не были врагами.

— А битва у Замка?

— Какая битва?

— Ты помнишь Замок?

— Замок Аримана в Заоблачных горах? Изумрудную жемчужину в оправе безжизненных скал? Конечно, помню.

— А теперь вспомни битву против Отшельника, Кеельсее и горстки сумасшедших кочевников. Я проиграл эту битву, потому что ты позволил нанести мне удар в спину. Помнишь?

Лицо Гумия выражало недоумение.

— Ничего не помню. — Он не лгал, я чувствовал это.

— Странно. Похоже, создавший тебя желал, чтоб мы оставались друзьями. Странно… Стой спокойно и не дергайся! — резко приказал я.

Вслед за этим я сконцентрировал потоки сверхсути, придав им нужную форму и направление. Тонкий, длинный, неразличимый обычному восприятию стебель с острым жалом на конце вонзился в грудь артефакта. Двигаясь ломаной волной, подобно песчаной змее, он пронизал естество артефакта насквозь. Он искал силу, организовавшую первичную материю в артефакт, он искал след, который мог бы дать подсказку. Он был мною.

Прорывая преграды, я летел вперед. Все было красным, близким к багровому. Так светятся догорающие дрова. Мириады тускло мерцающих раскаленных светляков, образующих причудливую мозаику, завораживающую своей монотонностью. Монотонность завораживает сильнее, чем красота. Как сладко спится под ровный шелест волн, навевающих грезы и покой.

Мне было не до покоя. Я искал ответ. Он был нужен мне, иначе вопрос мог оказаться последним. Выбрасывая хищное жало, стебель дробил багровое сплетение, разрывая его блеском голубых и зеленоватых искр. В этих искрах были крохотные кусочки информации, но они ничего не значили для меня. Я должен был собрать эту информацию воедино.

И я принялся сплетать диковинный ковер красок и образов. Вначале этот ковер повествовал языком хаоса — несуразное переплетение разноцветных нитей и искр, исторгающих сумбурные звуки, но постепенно картина принимала определенные очертания. Нити растеклись контурами, которые были тут же заполнены полутонами сплавившихся между собой искр. Зазвучала торжественная музыка, кажется, это был спятивший Шуман, и передо мной возникло естество артефакта.

Это был фантасмагорический прообраз души Гумия. Я удивился, сколь он ярок. Гумий всегда представлялся мне более тусклым, почти серым. Я видел рваную мозаику образов, мгновений и эпизодов, что пережил мой лучший друг за свою жизнь. Я ощущал сладкие муки новорожденного и удивление первого вздоха, я с широко раскрытыми глазами взирал на чудо весеннего цветка и вдыхал аромат свежего кофе. Я учился в школе, колледже, работал на каких-то примитивных механизмах. Затем появились безликие и слегка странные люди. Они учили многому, в том числе и искусству убийства. Я ощущал гордость от осознания того, что вправе убивать. А потом была череда интриг, заговоров, крушений. Где-то посреди этого был первый поцелуй. И почти сразу за ним — арест по ложному обвинению. Здесь били, и кровь растекалась сочными плавящимися каплями, похожими на небрежно наложенный мазок алой краски. Но в отличие от краски кровь была соленой.

Кровь сменил грохот. И вновь была кровь, а бластер дергал руку легкой отдачей. Падали стены, в воздухе висела густая едкая пыль, вызывающая слезы и кашель. Я слышал шипение гаснущих в толще керамобетона лазерных импульсов. Так шипит слюна, если плюнуть на раскаленный металл.

И пришло удивительное ощущение безграничной пустоты. Свобода и одиночество, парящие на невесомых крылах. Это чувство было захватывающим и пугающим, и почти сладострастным. Мне следовало умереть здесь, позабыв о поиске иных ощущений.

Но пустота ушла. Все вокруг было синим, зеленым и лимонным, цвета полуденного солнца. Я ощущал власть, почти безграничную, много власти. Я полюбил ее вкус, схожий со вкусом золота — чуть кисловатый, с металлическим оттенком, кружащий голову и вызывающий сладкое томление в чреслах.