Небо было высоким, пустым и спокойным, того ровного серо-голубого оттенка, который в Северосумске называли «цветом застиранных военно-морских кальсон». Бледное холодное солнце чинно шествовало по пологим небесным тропам, снисходительно глядя на раскинувшийся вдоль морского берега город, выдыхающий в прозрачный неподвижный воздух легкий дым и облака пара.

Северосумск, припорошенный белым, был тих и благообразен, как больной, переживший горячечный кризис и мирно отдыхающий под чистыми, свежими простынями. В небо вернулись чайки, и с той высоты, где они свободно парили, закладывая радостные виражи и изредка взмахивая изогнутыми крылами, город по-прежнему был похож на морского ленивого зверя, тянущегося своим носом к хвосту, туда, где прежде зияла разверстая черная рана, ныне полностью затянувшаяся влажным и плотным снегом. Чайка пролетела над исчезнувшим капищем, покружила над красноватым железным пунктиром поваленного забора, над воротами, опустевшей и выстуженной ветрами будкой охраны, рухнувшими опорами прожекторов, белой стрелой промелькнула над превратившимися в груду развалин, заброшенными домами старых рыбацких поселков, не переживших последнего шторма, резко вскрикнула и устремилась к востоку.

Внизу приходил в себя и подводил печальные счеты Северосумск; чайка летела над деревянным старинным особняком, укрытым за металлической древней оградой и укутанным серебристым сиянием, невидимым людскому взору и похожим на ореол светящихся в косых лучах седых легких кудряшек; над изрытой колесами большегрузных автомобилей, изуродованной железом ангаров, складов и узкоколейной дороги территорией «Лиги»; там птица резко спикировала к окну поста охраны на проходной и присела передохнуть на железный скос подоконника. За мутным стеклом виднелся седой вахтер, стерегущий доверенные ему рубежи, в густых усах его пряталась едва заметная улыбка, а на красноватом лице отражался отсвет того торжества, которое он испытал, ворвавшись вместе с вернувшимся к власти хозяином в директорский кабинет и напугав бледного долговязого человека зычным криком: «Которые тут временные? Слазь!» Чайка, приветствуя, стукнула клювом в стекло и снова взмыла ввысь, взмахнула крыльями, набирая скорость, и понеслась над проспектом. Внизу промелькнуло выгоревшее низкое здание с почерневшими, как пустые глазницы, окнами, заколоченной досками дверью и грубым рисунком рыбьего остова на стене; в кривые улочки и переулки стеснились вросшие в землю пятиэтажки рабочих кварталов Слободки: там, в рюмочной «Капелька», пропахшие спиртом и солью морских ветров завсегдатаи покачивали головами, обсуждая события последних недель; там, в маленькой комнате на третьем этаже, грустила любвеобильная Машка, в одночасье потерявшая сразу двух кавалеров, и ждала, когда приедет ее утешать водитель Андрей, бывший третьим, а оставшийся ныне единственным из поклонников ее пышного бюста; там грузный, суровый мужчина пытался безуспешно понять, как получилось, что из его пистолета подстрелили мальчишку, которого он считал своим сыном. Чайка сделала круг, пролетая над плоской крышей местного театра, где в это время немолодая актриса в шестьсот первый раз исполняла роль Кабанихи перед пустым пыльным залом и думала, как дальше жить и что делать без своего духовного лидера, которая так больше и не вернулась в опустевший офис; пролетела над «Корабелом», на фасаде которого заново закрепили полотнища с красными и желтыми буквами, кричащими о распродажах, а внутри продавщица белья по-прежнему предлагала пеньюарчики и чулочки со скидочкой. Чайка реяла над тусклыми золотыми крестами собора Бориса и Глеба, над осиротевшим зданием мэрии, над «единицей», в коридорах и классах которой не было ни детей, ни взрослых, где сквозняки скрипели дверями, отдаваясь эхом, а убитая девочка смотрела, чуть улыбаясь, на подножие лестницы; над белым зданием городской больницы, в палатах которой на четырех этажах лежали люди, незнакомые, но связанные причудливыми и странными нитями судеб. С высоты птичьего полета отсюда были видны порт, ремонтные доки и размытые дымкой причалы военного Городка, рядом с одним из которых отдыхал от выпавших на его долю тяжких трудов старый белый корвет – он справился с бурей, выжил в шторме и привел домой свой экипаж, хотя некоторые вернулись сюда слишком поздно.

Чайка резко вскрикнула, сложила крылья, стремительно спикировала вниз и, метко нагадив прямо в лобовое стекло припаркованной у тротуара машины, унеслась прочь по своим птичьим делам.

Роза Трок брезгливо поморщилась; прозрачная струя омывателя брызнула на стекло, и резиновые щетки «дворников» зашуршали, размазывая и стирая белесое птичье дерьмо.

– Это к деньгам, – сказал Аркадий Леонидович. – Примета такая.

– Надеюсь. – Роза слегка улыбнулась. – Ну вот, отвлеклась и забыла, о чем я… память стала ни к черту.

– Вы говорили о сыне, – напомнил Аркадий Леонидович.

– Ах да. Знаете, я не верю во всю эту мистику и прочую чертовщину, о которой вы рассказали, а не верю, наверное, потому, что не понимаю. Если предположить, что все это правда, то как дети могли так точно создать ритуал, необходимый для вызова этой… как ее… Мамочки… в общем, того чудища, и наделать с ее помощью столько бед. В голове не укладывается.

Историк покачал головой.