– А ты чего пришел! – разъярился Горюша. – Вали отсюдова!

– Нааадо жее! – потянул Лёнька. – Какой отважный!

– Щас как дам!

Я повернулась. Рядом с Лёнькой стояла Кеха – они оба с любопытством разглядывали Горюшу. Я всхлипнула.

– Не реви. Вон красная уже вся. – Кеха достала из кармана платок, вытерла мне лицо. – Что случилось-то?

– Родителей в школу вызвали.

– Да ну! – удивился Лёнька. – И за что тебе такая честь? Да ты садись! В ногах правды нет.

Мы все сели, и я рассказала, про классный час, про Цоя, про «двойку» за поведение.

Ленька рассмеялся, обнял меня.

– Эх, Жека, Жека! Маленькая ты еще! Наверное, поэтому такая смелая.

– Да! смелая! А дома, знаешь, как влетит! – захлюпала я. – И кассету жалко. Мне её Кирюха записал. Говорит, альбом новый.

– А ты дневник спрячь, – сказала Кеха. – Вроде как потеряла.

– А вдруг училка домой позвонит?

– Не позвонит! Тут такие дела, брат, что сейчас не до тебя будет.

На «брата» я не обиделась – лишь округлила глаза и спросила:

– Какие дела?

– Директрису нашу снимают, и Пантелейщина на пенсию уходит.

– Да ну! – воскликнула я, не поверив.

– А вот так! – Кеха почему-то вздохнула. – Из-за юбки. Пантелейщина Лариске Калашниковой порезала юбку, ну её мамаша и накатала жалобу куда следует. В общем, снимают директрису. И Пантелейщину. За произвол. – Кеха еще раз вздохнула. – Глупо как-то!

– Правильно! – буркнул Лёнька. – Когда Пантелейщина тебя мордой в раковину тыкала – это вроде как не произвол был, а сейчас юбку порезала – так произвол! Во времена пошли!