— Всё будет сделано, герр губернатор.
— А ещё вот что. Хочешь за него замуж выйти, я лично благословлю вас, ежели ты в православие перейдёшь. Если же не хочешь веру менять, то не допускай, чтобы он скучал. Будет у него сын от тебя или твоей служанки, я буду крёстным отцом и исходатайствую ему узаконение. Так что род русского дворянина не прекратится.
Шильдерша побежала к пастору советоваться, и пастор сказал, что начальство её поставило перед выбором между меньшим и большим грехом. Брак в любом случае погубит её душу: если она перейдёт в православие, то погубит лишь себя, а если чиновника уговорит перейти в лютеранство, то его душу спасёт, но навлечёт на всю немецкую общину и на себя громадное неудовольствие русских властей. Так что она может спокойно выбрать меньший грех прелюбодеяния, он с неё почти что снят, поскольку делает это она по велению начальства и по совету духовного отца.
Вот Шильдерша и расковалась! Видно было: ей очень хотелось, чтобы её сын стал дворянином.
Сама Гретхен рассказала мне, что ей 28 лет. Её муж был сапожным мастером и типичным немецким пьяницей: скупым, скучным, унылым и грубым. Скупость не дала ему пропить состояние, и Шильдерша после смерти его завела лавочку, с которой кормилась. Скупость же вместе с пьянством его и свели в могилу: он польстился на даровую выпивку, оказался завербованным в армию Фридриха и в первом же сражении с русскими был убит.
Шильдерше ещё повезло, что сражение было в Пруссии. После него среди разбежавшихся солдат нашлись местные, которые знали мужа и сообщили ей, где лежит его тело. Она хоть похоронила мужа по-человечески.
Я, зная умение немцев судиться и склонность к сутяжничеству, наотрез отказался не платить за квартиру, и теперь платил по-прежнему уже за другое.
С Кантом я ещё несколько раз встречался, разговаривал в основном о логике, рассказал ему, ссылаясь на Эйлера, идею представления соотношений между понятиями и суждениями в виде диаграмм. Она Канту понравилась, но неизвестно, включит ли он её в свои лекции и в свой курс. Дело дошло до того, что Кант как-то пригласил меня пообедать вместе. Я знал, что Кант за обедом деловых разговоров не любит, но всё-таки он отпустил шуточку: "Никогда не думал, что русские приспособлены к пониманию логики". Я в ответ аргументировал, что, если русские как следует логикой займутся, то они быстро достигнут в ней громадных успехов, поскольку русский язык настолько нелогичен сам по себе, что нетривиальные рассмотрения потребуют строжайшей логики, и не удастся отговориться очевидностями, как в более логичных по своей структуре языках. Кант посмеялся парадоксальному рассуждению, и сказал, что-де магистр Шлюк как-то даже утверждал, что русский был бы лучшим базисом для универсального языка науки, чем латынь. Разговор сразу же перешёл на другие, лёгкие, темы, а внутри меня появилось ощущение, что я ещё на один шажок (и как быстро! Всего почти два года прошло!) приблизился к разгадке, в чём же проблема.
При дальнейших разговорах с Кантом я пытался осторожно расспросить его о магистре Шлюке, но Кант лишь отшучивался. На нескольких обидных конфузах я уже понял, что в моём случае любые попытки идти напролом лишь могут погубить дело, и поэтому стал (не скажу, что уж очень терпеливо, но без лишних движений!) ждать удобного момента, чтобы как-то использовать полученную информацию.
Мемель
Прошло ещё несколько месяцев, которые были не очень богаты событиями для меня. Но постепенно начало нарастать раздражение рутиной жизни, где ничего существенного не происходило. Я помнил классические принципы "Культурного эмбарго" и "Трудно быть богом", и не проявлял (во всяком случае, надеюсь, что не проявлял) ничего из того, что еще не было известно в то время. И вообще, жизнь и обстановка были такие, что приходилось рассчитывать и перепроверять каждый шаг, если это было возможно по времени.
Гретхен тоже внесла свою лепту. Вначале мне нравилось, что она оттаяла. Тем более, что она теперь с удовольствием обнажалась, а тело у неё было красивое. Я уговорил её ходить в баню, построенную русскими, отмечая, какое приятное тело становится у неё после мытья. И она стала посещать её дважды в неделю, хотя медикусы местные считали частое купание, особенно полное и интенсивное, вредным для здоровья. Но постепенно платья у неё стали какими-то вульгарными, с претензиями на красоту, а она сама всё более входила в раж и уже утомляла меня.
Я решил ещё раз разрубить узел и опять предложил ей выйти замуж. Это было вечером, когда она сидела в пеньюаре и явно ждала постели. Она вновь отказалась, но на сей раз совсем в другом стиле. Жена, дескать, должна вести себя крайне сдержанно и скромно. Перед мужем она никогда не обнажалась. И она не представляла себе, насколько приятно может быть телесное общение с мужчиной, причём не только в момент слияния, но и просто при нежных ласках. Она и так верна мне, хотя ей, конечно же, лестно, когда на неё заглядываются другие мужчины. Но она не может теперь лишить себя таких моментов, как этот. И она демонстративно сбросила пеньюар и стала активно целовать меня, прижимаясь самыми соблазнительными частями тела и постепенно меня раздевая. Всё закончилось бурной страстью.
Гретхен жила в обществе, где социальные роли были чётко расписаны и критерии закреплены. Оказавшись выброшенной из списка "добродетельных фрау", она перешла в список куртизанок и содержанок. И, выйдя из одной роли, она полностью восприняла другую, тем более, что сама не подозревала, насколько она страстная. Вот только забеременеть ей никак не удавалось.
Всё это меня просто довело. Да ещё и погода была противная: кёнигсбергская гнилая зима. В некоторый момент я просто собрал еды и немного денег, сказал Гретхен, что меня вновь услали, сел на извозчика, выехал из города в лес подальше и пошёл, куда глаза глядят, выбирая самые тонкие тропки. Когда выдохся, я увидел небольшую избушку углежога в глубине леса. Около неё был навален штабель дров, углежог, весь чумазый, сидел у дверей, улыбнулся мне и поклонился. Я поклонился ему в ответ, и мы назвали друг другу свои имена. Видно было, что Питер — простой и доброжелательный малый, хоть, может быть, и совсем не умный. Я достал припасённую бутылку пива, Питер разложил свой простой ужин, и мы разговорились.
Избушка была малюсенькая, но тёплая, и мне показалась очень уютной. Ручеёк с чистой водой тёк поблизости. Место всё более привлекало меня.
Когда я выяснил, сколько Питер зарабатывает за месяц, я предложил ему вдвое больше, если он сдаст эту избушку мне на два месяца и будет раз в неделю подвозить мне еду, а в другое время не появляться. Мне, дескать, нужно поразмышлять и покаяться в грехах в одиночестве, чтобы суета не отвлекала.
Я просто наслаждался покоем и тишиной. Я не брился, но регулярно мылся, благо дров было более чем достаточно. С собой я захватил две книги, одну научную (том Лейбница), а другую — тупейший, зато толстенный, немецкий рыцарский роман, больше всего похожий на выродившегося дитятю "Смерти Артура". Поскольку здесь не было опасности, что кто-то подсмотрит, Питер всё равно не знал ни русского, ни математического языка, а я прихватил грифельную доску, отводил душу тем, что записывал на ней в терминах моего времени свои мысли, а потом без сожаления стирал. Что-то подсказывало мне, что, если я когда-то вернусь (в чём я уже начал сомневаться), то записи с собой не возьмёшь. Поэтому приходилось просто думать и запоминать, но это меня устраивало.
Прошла неделя, Питер приехал с провизией и пивом. Мне даже пива пить не захотелось, и Питер обиделся, что я лишь символически выпил грамм сто. Кофе я тоже не взял. А вот за чай был благодарен, и попросил в следующий раз захватывать из напитков лишь чай.
К концу второй недели у меня что-то начало свербить в подсознании: а не пора ли возвращаться? Но я честно преодолел себя, положив прожить в "медвежьей берлоге" не менее месяца, а второй уж можно оставить в качестве премии за честность Питеру. Поскольку в домике было всё время жарко, я часто не одевался, часть дров подтащил поближе к входу, чтобы выскочить в одной обуви и их набрать. За водой даже приятно было пробежаться нагишом, а потом опять попасть в жаркий домик.