Тебя ждёт участь более худшая, нежели смерть.

Интересно, какая? — спрашивал себя Гэдж. Стать шаваргом? При одной мысли о том, что эти твари, пугающие своей мерзкой искаженностью, могут выползти из своих подвалов на свет, Гэджа бросало в холодный пот. А ведь Радбуг упоминал о том, что этих гнусных созданий могут натравить и на эльфов, и на Росгобел… А впрочем, тут же уныло говорил он себе, какое мне теперь вообще дело до этих эльфов? Я ведь сейчас не в лесу, не в лагере Келеборна, даже не в Росгобеле — а здесь, в Замке, изо всех сил пытаюсь стать крысой…

Ах, если бы Гарх прилетел вновь! Можно было бы передать с ним короткое предостережение, предупредить и Радагаста, и даже надменного сноба Келеборна о вероятном нападении… Но Гарх не появлялся, и удивляться этому не приходилось: Гэдж сам дал ему понять, что больше не желает возвращаться к прошлому. Да и кто может утверждать наверняка, что и Саруман, и Гарх надолго задержались в Росгобеле, а не находятся сейчас за тридевять земель где-нибудь на пути в Изенгард? «Он… Шарки… что-нибудь обязательно придумает, чтобы вытащить тебя отсюда…» Да ну, правда придумает? И зачем, собственно? Чтобы дать Гэндальфу возможность при виде Гэджа осуждающе-снисходительно покачать головой, а Келеборну — презрительно сложить губы утиной гузкой? А Белого мага ничто, в сущности, в радагастовом зверинце не держит, у него и без Гэджа всегда хватает забот, неотложных дел, ценных замыслов и очередных «безумных затей»…

Серые осенние дни меж тем шли своим чередом: на следующее утро в лекарской каморке вместо Гарха объявился снага по имени Хурыг — медлительный, ленивый, с маленькими опухшими глазками, неизменно выглядящий так, словно его только что разбудили. Он объяснил, что его прислали Гэджу в помощь — но всё его участие в деле заключалось в том, что он днями напролёт сидел возле печки, кутаясь в рваное одеяло, зевая и шумно сморкаясь на пол, щипая корпию или делая вид, будто перетирает в порошок сухие травы. Он постоянно хотел спать, у него всегда что-то болело — спина/голова/зубы/ноги/руки/пятая точка, — и он поистине упивался своими страданиями, так выразительно охая, корчась, потирая больные места и с такой необычайной красочностью описывая вслух то, как у него ноет сердце, крутит желудок, ломит поясницу и стреляет в пятке, что у Гэджа от этих горестных стонов и воплей немедленно начинало сводить зубы. Он не мог сбежать от Хурыга даже на обходе: повинуясь строгому распоряжению визгуна, снага тенью сопровождал своего подопечного по всей территории Крепости, кряхтя и сгибаясь под тяжестью холщовой сумки (в которой лежали самое большее повязки и корпия, все склянки со снадобьями и инструмент Гэдж таскал при себе), с видом мученика закатывая глаза, постоянно хромая, вздыхая, стеная, как привидение, и разваливаясь на ходу каждую минуту. В конце концов Гэдж взял молоток и заявил, что он более не в силах взирать на нестерпимые страдания бедолаги и готов сей момент прервать их решительной трепанацией его, хурыгова, черепа — и лишь после этого снага наконец заткнулся, и поток его нытья и жалоб иссяк… Впрочем, глазки Хурыга из-под набрякших век стали поблескивать ещё более внимательно и злобно, а его пронырливый взгляд будто прилип к Гэджу и преследовал неотрывно, как кусок глины, припечатавшийся к подошве, так что, даже выходя за водой к колодцу, Гэдж не был уверен, что Хурыг не подсматривает за ним в щель между неплотно закрытыми ставнями. Появление Гарха в таких условиях становилось не только нежелательным, но даже опасным, и предупредить Радагаста о грозящих Росгобелу неприятностях никак не представлялось возможным.

Ну и ладно, с раздражением говорил себе Гэдж, какого лешего я все время об этом думаю? Может, оно и вовсе того не стоит? Я уже хочу перевернуть эту надоевшую жизненную страницу… Для меня отныне начинается совсем иное бытие — здесь, в Дол Гулдуре, в среде своих соплеменников, где я, кажется, делаю успехи в «служении Крепости верой и правдой», где впредь буду иметь интересное и важное дело, которому готов посвятить жизнь, возможность помогать тем, кто в этом нуждается, и несомненно чувствовать себя полезным и даже необходимым… а цена этому благоденствию — всего-навсего небольшое предательство… в сущности, вполне невысокая и приемлемая цена — для крысы-то.

Но отчего-то Гэдж все равно чувствовал себя препаршиво.

Перепуганной мышью, угодившей в настороженную ловушку.

…За ним пришли ночью.

Он не ложился — ждал. Очень уж хитрым и беспокойным был днем взгляд Хурыга, в очень уж злорадной усмешечке он кривил уголки рта, чтобы Гэдж мог не исполниться самых дурных предчувствий. И ничуть не удивился, когда после полуночи в дверь загрохотали тяжёлые кулаки.

На пороге стояли двое уруков. Но это были не Радбуг и не Каграт, а кто именно — Гэдж так и не распознал. Орки прятали физиономии под натянутыми на головы капюшонами дорожных плащей.

— Идём. Тебя ждут.

Во дворах Замка было темно и тихо, только в пыточном подвале мерцал красноватый огонь — то ли вечно голодный Гомба запекал на углях коренья, то ли Мёрд был занят отправлением своих непосредственных палаческих обязанностей. Поправляя на плече сумку и скатку с одеялом, Гэдж тащился сквозь ночь меж двумя спутниками-конвоирами, и на душе его было так же темно и промозгло, как в закоулках Крепости, лишь где-то на краю сознания, в глубоком подвале теплился жидкий трепетный огонек — неверный и красноватый, как свет жаровни в пыточном застенке.