– Конечно, конечно! Несите.

И Танечка тут же запрыгнула в машину, а надзиратели пинками подняли холопов на ноги и негромко предупредили их, что ежели машина с ценным грузом хоть раз качнется на холопских руках, этой же ночью всех ожидает поголовная кастрация молотком.

Если до личной встречи Гриша испытывал к Танечке теплые чувства и даже любовался ее фотографией перед сном, то теперь он возненавидел эту дуру всей душой. В первую очередь за то, что она явилась в имение на таком большом и тяжелом автомобиле.

Холопы обступили автомобиль, взяли его за днище, и попытались оторвать от земли. Сделать это оказалось непросто. Послышалось надрывное кряхтение, вот кого-то прорвало с тыла, затем еще один пауэрлифтер обделался от натуги. Надзиратели сквозь зубы угрожали холопам жуткими расправами, холопы, надрываясь, все же подняли автомобиль на руки. Гриша оказался как раз напротив задней двери, в окно которой выглядывала счастливая Танечка. Она даже помахала Грише ручкой, но парню было не до тупых блондинок. Рядом с ним громко пускали ветры собратья по несчастью, да и сам Гриша чувствовал, что еще немного, и он точно кого-нибудь родит против шерсти и законов природы.

Медленно, осторожно, холопы понесли автомобиль к воротам усадьбы. Путь был недалекий – всего метров пятьдесят, но не все его осилили. Двое все же надорвались и попадали на асфальт. Надзиратели поступили с ними так, как и обещали, только вместо молотка использовали свои дубинки.

Машину внесли во двор усадьбы и аккуратно поставили на тротуарную плитку. После этого холопов быстро удалили за пределы человеческого жилища, а навстречу дочери уже бежал счастливый папаша. Гриша обернулся, с ненавистью глядя на гнусных эксплуататоров. Рядом вышагивал Тит с отвисшими штанами, что были сзади коричневыми, а спереди желтыми. Ладони у Тита были в крови – порезал об металл корпуса.

После крестного хода было подано обещанное угощение, которое надзиратели называли «холопское оливье». Гриша ждал, что хотя бы в честь большого праздника их покормят как людей, а не как контейнер для бытовых отходов, и в предвкушении потирал впалый живот. В своем истинном обличии, то есть в своей родной ипостаси, что в данный момент лежала в гробу и отдыхала, Гриша не грешил лишним весом. Он был худощавый и не слишком спортивный, что говорило о врожденном отвращении к физическим нагрузкам. Но тело его зеркального двойника, холопа Гришки, оказалось настоящим анатомическим пособием, заветной мечтой любой фотомодели. Когда Гриша находился в этом теле, у него при движении гремели кости, как, впрочем, и у всех холопов. Гриша, при желании, мог пощупать свой позвоночник через пупок, или же обхватить пальцами руку в районе предплечья. У Гришиного двойника к его двадцати с небольшим годам осталось всего лишь пятнадцать зубов, черных и гнилых, и это, как выяснилось, был неплохой показатель, потому что у некоторых тружеников к восемнадцати во рту было просторно и язык ни за что не цеплялся. Гриша не переставал удивляться тому, что его двойник сумел дожить до своих лет на помоях и адском труде. Однако, учитывая среднюю продолжительность жизни среди холопов, которая составляла двадцать пять лет, Гришин двойник был по здешним меркам уже пожилым человеком.

Вот двое крепостных прикатили тележку, на которой была установлена большая деревянная бочка. В бочке что-то плескалось, холопы возбужденно загалдели.

– В очередь, скоты безмозглые! – рявкнул надзиратель, и крепкие дубинки блюстителей порядка и стабильности быстро упорядочили хаотичную толпу, выстроив ее в одну линию. Крепостные по очереди подходили к бочке, получали миску с холопским оливье, отходили и начинали жадно поглощать лакомство. Когда очередь дошла до Гриши, он уже успел по третьему кругу истечь голодной слюной. Бегом подбежав к бочке, Гриша схватил миску, подставил ее под половник, и едва не закричал благим матом, когда увидел, что в тарелку ему льются все те же, уже конкретно приевшиеся помои, только подкрашенные в белый цвет прокисшим майонезом. Этот майонез ничуть не улучшал вкусовых качества блюда, зато существенно сказывался на скорости пищеварения: холопов жидко несло раньше, чем они успевали дохлебать свое праздничное лакомство.

В Грише закипела ненависть. В отличие от прочих крепостных, специально выведенных путем искусственного отбора, он не был прямоходящим животным, лишенным всех человеческих качеств, кроме способности к членораздельной речи. Впрочем, что касалось речи, то даже с ней, у некоторых крепостных, возникали проблемы. Например, Каллистрат, которого Гриша называл сокращенно – Кал, или ласково – Кастрат, говорил так, будто у него во рту постоянно находился некий инородный предмет, существенно ухудшающий дикцию. Гриша, десять минут проработав с Каллистратом в паре и наслушавшись его невнятного звучания, предложил мужику этот предмет изо рта вынуть, потому что там ему совсем делать нечего. Когда же к ним присоединился Тит, Гриша спросил у зловонного перца:

– Тит, хреном по лбу трижды бит, почему этот дятел так базарит, будто в рот набрал?

– Язык в детстве прикусил, – пояснил Тит.

– Ничего себе! Конкретно он его прикусил.

– Не он, – помотал головой Тит. – То надзиратель ему щипцами кузнечными язык прикусил.

Гриша хотел поинтересоваться, за что Каллистрат подвергся такой бесчеловечной процедуре, но вовремя опомнился. Это в его мире один человек совершал какие-то зверства над другим, имея на то причины, ну или думая, что имеет таковые, а тут могли прикусить язык щипцами, переломать кости, кастрировать и убить просто так, от скуки.

Так вот, Гриша отличался от холопов своим мировоззрением, своей моралью и, самое главное, тем, что имел гордость, которую из прочих крепостных выбили еще семь поколений назад. Каждую секунду пребывания в этом мире, его гордость подвергалась унижениям и обидам, и в Грише все сильнее закипала злость, а жажда мести терзала сильнее, чем пивная жажда. Но мстить надзирателям и барам своими руками он не хотел – это было сродни самоубийству с предварительной самокастрацией. Тут требовались чужие руки, послушные, тупые и исполнительные. Гриша решил подыскать подходящего холопа и науськать его на надзирателей. Гриша рассуждал так: все равно бедолагу сразу же на месте прибьют, так что рассказать он ничего не успеет, но прежде он хотя бы палкой успеет одного из мордоворотов отоварить, а если повезет, то и гвоздем в глаз. Мелочь, в общем-то, но все равно на душе станет легче, да и самолюбие слегка приподнимет прижатую к земле голову.

К осуществлению своего коварного плана Гриша приступил сразу же, после праздничного банкета. Его опять отправили перетаскивать навозную кучу на прежнее место, и там, орудуя вилами, он присмотрел себе первую жертву. Жертвой оказался крепостной Макар – тот самый двадцатилетий увалень с глубоко посаженными глазками, весь покрытый вулканическими прыщами, и хромой, что съел кучу фекалий в обмен на ложное обещание провести несколько приятных минут с бабой. Хромотой Макара одарили громилы помещика, за то, что тот трижды пытался пересечь запретную линию, отделяющую женскую территорию от мужской. В первый раз Макар отделался легким сотрясением мозга и комплектом живописных синяков. После второго раза, когда побили основательнее, его честно предупредили, что в третий переломают ноги. Макар знал, что с ним не шутят, но его тянуло на женскую территорию с неодолимой силой. Полез в третий раз. Как и в первые два полез тупо, ибо думать, как и прочие холопы, не умел. Был, разумеется, пойман, и получил то, что ему и обещали. Впрочем, надо отдать должное надзирателям – те проявили определенный гуманизм: вместо двух ног, сломали одну, зато в трех местах. Дело это было года два назад, и с тех пор кости у Макара срослись. Но срослись криво, как умели, так что теперь Макар сильно и смешно хромал. Юмарной Гриша называл его резким спринтером.

Став увечным, Макар уже не мог работать наравне со всеми. Теперь ему приходилось работать в два раза больше, чем прежде, лишь бы доказать свою полезность, потому что бесполезные холопы отправлялись на заслуженный отдых.

Грише больно было смотреть, как этот хромой бедолага загоняет себя в гроб работой. Вечером он приползал в барак буквально на ушах, потому что руки и ноги ему не повиновались – отнимались от трудов непосильных. Макара нарочно заставляли выполнять самую трудную работу – надзиратели даже делали ставки, споря, загнется ли хромой до грядущего рождества Христова, или протянет чуть дольше. Макар рубил дрова огромным колуном, колол камни кувалдой, таскал в одиночку бревна. Даже в сравнении с прочими холопами он выглядел ужасно. В гости к девчонкам он прорваться больше не пытался. Макар понимал – если ему сломают вторую ногу, то уже никакое усердие его не спасет.

Грише подумалось, что если кто-то и желает отомстить надзирателям, так это Макар. По крайней мере, терять бедолаге точно было нечего. Более того, Гриша не очень понимал, ради чего тот так надрывает себе пуп, работая за пятерых. Ладно бы была хоть какая-то надежда на лучшее. Нет, ничего подобного. Какое лучшее его может ждать? По мнению Гриши, самое лучшее, что мог сделать для себя Макар, это умереть назло барину и его громилам. Все лучше, чем бессмысленный адский труд.