— Ну, конечно. От себя не пахнет.

— Да уж, — вздохнул Лузгин.

— Пардон, — Ломакин хмыкнул в темноте. — Не для вас минировал.

— Пить хочется, — сказал Лузгин.

— Здесь воды нет, — сказал Ломакин. — Но вы не рыпайтесь, пока не позовут. Только хуже будет.

— Что, бьют? — спросил Лузгин.

— Не очень. Так, иногда, от не хер делать… А вообще, я думаю, весь этот выкуп — так, прикрытие.

— То есть?

— Помните Кафтанюка?

— Конечно, — ответил Лузгин.

Кафтанюк был тюменский немалый начальник, ныне процветающий в Москве. Ломакин рассказал, как он за две недели до Закона через кафтанюковскую структуру прогнал на Вентспилс, балтийский морской терминал, две «вертушки» с нефтью — два состава, сто тысяч тонн, и танкеры уже шли к Роттердаму по нейтральным водам, когда Закон вступил в силу, и всю ломакинскую нефть одним моментом реквизировали в счёт давешних долгов перед бог знает какими инвесторами. Кафтанюк обиженно поклялся, что денег никаких от немцев-контрагентов он ещё не получал, но Ломакин нутром чуял, что его надули, что кто-то с кем-то сговорился. К тому же немцы на удивление спокойно восприняли срыв легального контракта и даже не пытались оспорить реквизицию, в то время как Международный суд в Гааге был попросту завален схожими исками. В компании Ломакина «поставили на счётчик»: его контракт, ему и отвечать. Он созвонился с немцами, за свои деньги нанял аудит в известной фирме «Меррилл-Линч» и уже собирался вылетать через Москву во Франкфурт, но вскоре на тюменской улице его кольнули в спину тонким лезвием и увезли и спрятали в деревне на границе.

— Я вначале думал: если так, то почему же сразу не убили? А потом понял. Надо, чтобы всё смотрелось натурально. Ко мне даже посредник приезжал. Хрен знает, кто и откуда, но по виду городской. Сумму, козёл, обговаривал. Да я уже допёр, что всё это туфта. А вообще, знаете, почему я до сих пор живой? Что меня пока спасает?

— Что? — спросил Лузгин.

— Да жадность, блин, бандитская! Бабки за похищение, я думаю, им уже выдали. Времени прошло солидно, посредник был, меня живого видел. Можно и того… Так ведь надеются, козлы, что им ещё и выкуп привезут! Вот почему я живой… Покурим, да? Только давайте одну пополам, а то хрен знает, сколько мы тут проторчим.

— У меня в сумке ещё есть, — сказал Лузгин.

— А сумка где? — усмехнулся в темноте Ломакин. — Будем экономить.

— Будем, — согласился Лузгин. Он достал и ощупал пальцами сигаретную пачку, вялую от полупустоты, и ему в голову пришла совершенно дурацкая мысль, что его с Ломакиным не тронут, пока у них есть курево. Он сидел на Досках, снизу тянуло холодом, и он уже боялся, что застудится слабым своим местом и будет потом мучиться. Лузгин постарался прикидывать, замёрзнет ли он в куртке и рубашке, если свитер снимет, скомкает и сядет на него. Но раздеваться при Ломакине и вообще суетиться в темноте ему показалось неловко, и он остался сидеть, как сидел, только продёрнул под себя, насколько смог, стёганый подол пуховика. Наверху, у них над головами, раздался выстрел, звук был отчётливый, хлёсткий, потом ещё и ещё. Лузгин даже дёрнул плечами, представив, как в тёмный двор врываются солдаты и косят всех налево и направо, потом открывается люк…

— Сколько там солдат на блокпосту? — спросил Ломакин.

— Отделение. И бронетранспортёр.

— Видел я их, — сказал Ломакин. — Меня через блокпост везли в открытую. Последний шанс у меня был. Все куплены, козлы.