Так поздно уже. Все эти вертеровские страдания – лишь для литературы. А в жизни все проще – вот есть черта, переступать которую нельзя ни при каких обстоятельствах. Потому что за ней – ты уже не человек. Ваш Алеша переступил, вы его не удержали. Мне жаль. Ну а остальные – тоже получат, в соответствии с виной.
– Права не имеете – кричит Анохтин – Алеше еще восемнадцати не исполнилось, он несовершеннолетний! И по закону, нельзя ему больше десяти! Тех к стенке, и мразь эту, Маруську, и ее братца-бандита. Но наш советский закон – он же гуманен должен быть, к нашим советским людям. Учительницу – все равно уже не вернуть.
– Гражданин Анохтин, вы кажется, не понимаете предмет нашей беседы – говорит Руденко – поскольку дело, в котором замешан ваш сын, вызвало большой общественный резонанс, и письма от возмущенных граждан – настолько, что Генеральная Прокуратура и Верховный Суд вынуждены взять под свой контроль. Сейчас речь идет не только о вашем сыне, но и об оценке ваших действий, как коммуниста, пытающегося избавить от ответственности виновного в тяжком преступлении. Убийство, совершенное группой лиц, по предварительному сговору, с особой жестокостью и цинизмом, сопряженное с разбоем – тут правильно сказано, это точно не на десять лет, а на высшую меру, однозначно. И в законе есть параграф, отменяющий верхний предел для наказания несовершеннолетних – обычно он применяется, как там записано, «в военное время, или же в местностях, находящихся на военном или чрезвычайном положении», но также и «в иных особых случаях, по указанию Верховного Суда СССР». Я думаю, что товарищи от ЦК (взгляд в мою сторону) и Службы Партийной Безопасности (смотрит на Валю Кунцевича) возражений не имеют? Ну а в отношении ленинградского облсуда будет проведено отдельное расследование, с его стороны были лишь халатность и формализм, или что-то иное, более тяжкое. Если факт вашего давления на суд будет установлен – то я вашей судьбе, гражданин Анохтин, искренне не завидую!
Установят, куда денешься? Если дело такой характер приняло, что внимание с самого верха – то судьям куда спокойнее и безопаснее будет утверждать, что враг народа Анохтин их запугивал, давил, угрожал. Чем сознаться в собственной мягкотелости, сегодня я тебе услужу, завтра ты мне будешь полезен.
– Я его воспитывал – упрямо повторял Анохтин – в те разы, когда он в милицию, я об него дома весь ремень обломал, Алеша неделю сидеть не мог на попе ровно. Товарищи, дорогие, ну как же это?! Один он у меня остался, больше никого, мать в сорок шестом умерла. Мне его отдайте, я с него по полной спрошу! Шкуру спущу, он не неделю, месяц только на пузе спать будет!
Гражданин Анохтин, вы не желаете согласиться с волей Партии и Генеральной Прокуратуры? Что ж, я думаю, вполне уместным будет поставить перед ленинградской парторганизацией и обкомом вопрос о вашем исключении из рядов Партии. Поскольку коммунист – обвиняемым в таком деле, быть не может.
– Что будет с Алешей – спрашивает Анохтин – что вы с ним сделаете? Пусть лагерь, тюрьма. Но только не расстрел!
Игорь Викторович, вы так и не поняли, отчего ваш сын таким стал? Вы его таким воспитали. Ремнем в него правильные основы вбивали – и вышло, что своей собственной морали у него нет, которая по своему убеждению, а не из-под палки. И как только палку убрали, когда вы в командировке – значит, можно пускаться во все тяжкие, ведь уже не накажут! В итоге, хотели вы из Алеши коммуниста воспитать, а сделали раба, который под надзором умеет притвориться послушным, показать что от него хотят, а как только надзиратель отвернется, так все дозволено. Растили коммуниста, а вышел коллаборционист, вроде фашистских полицаев, которые до войны притворялись советскими людьми, а после немцам служили – и грабили, убивали, показывая свою истинную суть. Допустим, вернули бы вам сына, сделали бы вы ему очередное внушение, а дальше что? Встретится вашему Алешеньке другая Маруся, или кто-то вроде ее братца – и снова на дело пойдут, убивать? Зная, что добрый папа от тюрьмы отмажет. Все, поздно уже что-то менять – поезд ушел. И лично я совершенно не верю, что тот, кто свою старую учительницу ногами насмерть забил – даже теоретически может раскаяться и измениться, снова человеком стать. Кто черту переступил – уже не возвращаются.
– И вы тоже к этой черте идете, гражданин Анохтин – подхватывает Валя – вы понимаете, что если бы вы первым своего сынка осудили, к вам не было бы никаких претензий? А еще и пожалели бы искренне, что у заслуженного товарища и выросло такое чмо. Но вы не осудили, а пытались правосудию помешать – значит, морально приняли на себя часть Алешиной вины. И даже тогда у вас был еще шанс отделаться строгачом с занесением – но вы решили упорствовать, спорить с ясно выраженной оценкой Партии, тем самым себя Партии противопоставив. Что ж, мы не Америка, где Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности людей на улицу вышвыривает – ни работы, ни жилья, под забором с голоду подохни. У нас, даже когда вы партбилет на стол положите, с должности вон, и номенклатурную квартиру придется освободить – пойдете хоть слесарем на завод, в СССР любой труд почетен, и место в общаге вам найдется. Себя вините, бывший командир штрафной роты, капитан Анохтин – что собственного сына воспитывали, как тот свой контингент. Не умеете иначе – ваши проблемы. Вот и получили – а как у поэта сказано:
Анохтин рот разевает, как рыба, вытащенная из воды. Положим, койкоместо ему не грозит, жилищное строительство у нас развито, и рабочим-москвичам обычно уже комнату дают, это приехавшим из провинции – койку в общем помещении. Но пусть помучается, мне его нисколько не жаль.
– Мне от сына надо было отречься? От единственного сына? Как в тридцать седьмом…
От виновного сына – чья вина абсолютно доказана. За что он получит все, что по закону положено. И Служба Партийной Безопасности особо проследит, чтобы в этот раз справедливый приговор был вынесен, и исполнен. Вы лучше подумайте – это ведь вы своего сына приговорили. Вы сделали его таким – ведь это благодаря вам у вашего Алеши в семнадцать лет девушек не было вообще, пару раз знакомился, так вы браковали, «не подходящие». И за шаг в сторону – ремнем. Не желая видеть, что за внешним послушанием в вашем сыне – скрытый протест, жажда самоутвердиться и ненависть к вам, вы не знали, так дневник его прочтите. И что там же записано, «Софья Эдуардовна была единственной, кто выслушает и поймет» – вот только она его в доброте душевной чаем поила, и уговаривала, «он же твой отец, он старше, он прав» – чего он и ей не простил. Зато за Маруську свою цеплялся, первую свою женщину, от которой, по показаниям свидетелей, «такие флюиды, что мимо пройдешь, и уже хочется». Он ведь ее до последнего старался обелить, на себя все брал – потому что был уверен: ему, как несовершеннолетнему, высшей меры не будет. А на бутылке пальчики ее – и показаниям ее же брата я склонна верить: что Алеша все не решался, и уже готов был встать и уйти – так Маруся бутылку схватила и ударила первой, крича «ну сделай хоть что-то, слизняк». Всех девушек отваживая, до того сына довели, что он уже за такую тварь ухватился. Вы во всем виноваты – с этим и живите теперь. Воспитывали сына, как своих подчиненных-штрафников, «главное, чтобы приказ был выполнен», а что у тебя в голове, плевать. А нельзя так, с близким человеком. Закручивали так, что сорвали резьбу – вот и рвануло.
Промолчу – не хватает еще перед этим распинаться! – что подумала я сама. У меня Владику уже одиннадцать, за ним Илюша с Оленькой подрастут, вот войдут все они в «возраст противоречия», когда и я для них не авторитет, как воспитывать тогда? Не дай бог, так же упустишь, пытаясь оградить от всего плохого – но ведь и отпускать их полностью в «свободный полет» нельзя, вдруг по дури куда-нибудь влезут? Когда я после с Михаилом Петровичем своими опасениями поделилась – то ответил мой Адмирал:
– Да все просто, Аня. Надо, чтобы дети нас уважали. Как мой отец – который не дергал меня по мелочи, но был для меня авторитетом. И я знал, что всегда могу к нему обратиться, чтобы получить помощь – но лишь в том, что он бы одобрил.
Ну, буду стараться. Хотя я и так – при всей своей грозной репутации даже в ЦК и министерствах, не умею дома суровой быть, чтобы «стоять, слушать, бояться, исполнять». Как Мэри Поппинс в английском подлиннике – в русском переводе (а тем более, в фильме с Андрейченко) ее характер сильно смягчили, очеловечили, а в первоисточнике читая, образ лагерного капо женского пола возникает, надзирательница в тюрьме, а не добрая няня. В английском тексте она ни разу не улыбается и не смеется – лишь изрекает приказы, которые надлежит немедленно выполнять. И если английские дети считают это идеалом няни – то мне их жалко!
А этих – в утиль! Без всякого сожаления – вот совершенно не верю в раскаяние и исправление тех, кто совершил такое. Одно у них право осталось – сдохнуть хоть с какой-то пользой для нашей страны. Так что, Валя, ты им подписочку предложи, на Второй Арсенал в «хозяйство Зенгенидзе». А то фашисты уже кончаются.
Когда-то весь советский Атоммаш размещался на объекте, ради секретности носящий имя «2й минно-торпедный арсенал СФ». Сейчас это полновесное министерство – но прежнее название осталось в разговоре между «своими», теми кто начинал. А профессор Зенгенидзе там отвечал за Третью лабораторию, медико-биологическую (сейчас и тут, целый главк со своими НИИ, производствами и еще многим). И была там такая деликатная тема, как проверка на живых объектах. Лучевка поражает кровь, костный мозг, желудочно-кишечный тракт – и если отдельные опыты можно проводить на препаратах (пробирки с кровью облучать), то окончательная проверка – только на человеке, хотя бы на предмет того, как это в комплексе взаимодействует, нет ли побочных эффектов. Знаю, что в иной истории так удалось сделать «радиопротекторы» – таблетки в стандартной армейской аптечке, на какой-то срок резко повышающие устойчивость организма к радиации. Однако же, этот препарат имел и побочные действия, а главное, принимать его надо было заранее (перед атомным ударом врага!). Потому, у нас не удовлетворились копированием образцов с «Воронежа», поставлена задача сделать что-то лучшее, и научиться эффективно лечить лучевку. И тут встал вопрос об опытном материале!
Как сказал товарищ Сталин – чтоб даже мразь, заслуживающая смерти, сдохла с пользой для СССР. «Ужасов сталинского режима» не было – и мы не японцы, как генерал Исии, чтобы толпой гнать людей в подопытные «бревна». После Победы хватало и человеческой мрази – фашистские каратели, полицаи, бургомистры, бандеровцы, и прочие «лесные братья». Как некая Вера Пирожкова – которая при немцах работала переводчицей в псковской комендатуре, а еще подрабатывала приведением в исполнение приговоров гестапо, по десять марок за каждого расстрелянного подпольщика или партизана, сами немцы этой грязной работой брезговали, поскольку «деморализует». И Тонька-пулеметчица, кто палачествовала на Брянщине, кончила свою поганую жизнь там же – а вот уголовные до пятидесятого года туда не попадали, было негласное правило, только фашистов и их пособников, уж больно жестоким считался Второй Арсенал, страшнее расстрела или повешения. Затем фашистов стало не хватать и на конвейер пошли свои душегубы (не политические!). Причем согласно закону, дело было добровольным: смертнику (а после, и осужденному на «четвертной») предлагали подписать бумагу, о согласии заменить наказание на опасные медицинские эксперименты, пятнадцать лет в первом случае, и десять во втором. После чего, считалось теоретически, ты будешь свободен – вот только редко кто из подопытных оставался жив после всего одного года, в последнее время наметилась тенденция к увеличению, но все равно, до конца срока никто не доживал, и смерть была предельно мучительной и неэстетичной. Другие отрасли советской науки тоже требовали людей-испытателей (например, фармацевтика), но там обходились добровольцами, да и опасность была много ниже. Если в будущем и тут появятся всякие новодворские, то наверное, станут лгать, как на опыты тысячами вывозили зеков из лагерей. Могу заверить, что выбор кандидатам предлагался сразу после вынесения приговора. И исключительно тем, кто пошел бы «по четвертой масти».
Тут немного скажу про иерархию в местах заключения. Если прежде было (а в иной истории так и осталось), на самом верху главари, «паханы», под ними «блатные» (тоже профессиональные преступники, но пока еще не главари), дальше «мужики», и в самом низу «опущенные» – то здесь тюремному «университету», когда на свободу выходили еще более озлобившиеся и закоренелые, объявлена решительная война. «Кто не работает, тот не ест» – и если ты, «авторитет», не желаешь трудиться, поскольку твой воровской закон запрещает, значит сдохнешь и тебя закопают. «Сучьи войны», в той истории завершившиеся победой «правильных воров», здесь имели совсем иной результат. В итоге, среди осужденных высшей («красной») мастью считаются бывшие фронтовики (или хотя бы, в армии отслужившие, или просто согласившиеся активно сотрудничать). Второй категорией – «мужики» (те, кто оступился случайно). Третьей – «воры» (и бывшие «авторитеты», и их шестерки, все в одном котле). И самой низшей, четвертой мастью – «фашисты», это бывшие бандеровцы, «лесные», полицаи, предатели (к ним же примыкают и «опущенные» – кто осужден за что-то гнусное и подлое). Так вот, «на опыты» предлагают как правило, «фашистам», но бывает, что и ворам. Ну а к кому Анохтина-сынка с компанией причислить, лично мне без разницы – что заслужили, то и получите!
Валя после рассказывал, что все трое подписали – радостно суча ножками и едва не блея от восторга, что им, как казалось, сохраняют их никчемные жизни. Живы ли они сейчас, год спустя – мне абсолютно неинтересно. У меня нет жалости к ним – потому что мне жаль Софью Эдуардовну, ее последние слова были – Алешенька, за что?