– Я ведь уехать отсюда хочу. Жизнь налаживать как-то надо. У нас тускло все кругом, и возможностей никаких. Так что я непременно уеду! А такие друзья только в омут тянут, хуже пьянчуг. Помочь – всегда пожалуйста, если приспичит, но дружить – увольте! Нельзя ведь слабаком быть.

– Больно ты к людям требовательный, – произнес Матвей задумчиво. – Коли он на такое решился – в душе, выходит, гадко. Это, выходит, пожалеть нужно.

Андрей ничего не ответил. Ехали молча что в обратную сторону, что в третий, последний, заход.

Мешки сбросили в кучу на пустыре, не доезжая до грачевника. Здесь тоже земля была сплошь усыпана птицами, но собирать их не стали – за деревней лежат, особого вреда не принесут. Да и место открытое, так что сами как-нибудь на солнцепеке иссохнут.

Андрей вытащил из багажника заранее заготовленные лопаты, одну отдал своему спутницу и принялся рыть. Но почва, сухая и каменистая, почти не поддавалась, так что вскоре он отбросил лопату и предложил:

– Дед Матвей, а может, ну его? Ну шесть мешков! Яму-то не час и не два рыть!

– Что ж, по-твоему, так их оставить? Ладно, эти, – старик указал на разбросанных кругом грачей, – по отдельности лежат, сгниют да в перегной уйдут. А тут коли внутри мешков гнить начнет – за версту вонь разойдется!

– Так ведь помощи никакой! Иришка на тебя разобиделась, а больше никто не поехал. Им лишь бы со своих дворов убрать, дальше не их забота! Мы-то с тобой тоже… не нанимались.

– Люди-то каждый себе на уме, ага, – заметил Матвей, покачав головой. – Только мы ужо вызвались, придется доделать.

– Может, тогда в болоте их утопим?

Дед согласился, что утопить груз гораздо легче, нежели под него яму копать, поэтому мешки свезли к лесу, так же, по два за раз, и забросили в ближайшее болото. Серая, неприятно булькающая масса заглатывала подношение медленно, но необратимо, как древнее пресмыкающееся, и совсем скоро от собранных по деревне птиц не осталось и следа – болотная жижа плотно сомкнулась над холщовой тканью, с аппетитом причмокнула и замерла.

Когда возвращались в селение, на въезде встретили Луку – тот пешком шел в сторону грачевника. Андрей остановил машину, не заглушив мотор, так что она хрипло гудела и подергивалась, а Матвей высунулся из оконца и прокричал:

– Не ходи туда! Отрава, поди, еще не улетучилась!

– Да я так, – отозвался путник рассеянно. – Куда ноги приведут.

– Отвезти назад, дядя Лука? – спросил Андрей. – Место есть, позади.

– Нет, спасибо. Пройтись хочу немного

Машина завыла, двинулась и через некоторое время исчезла в расщелине. Лука немного постоял, зачем-то всматриваясь в то место, где только что трепыхался автомобиль – так, словно видел еще его призрачное изображение, – потом замотал головой, отгоняя застывшую картинку, и продолжил бесцельный свой путь.

Он беспокойно смотрел по сторонам, всюду натыкался глазами на черных птиц, и эти мертвые птицы не только отражались на влажной глазной поверхности смутными кляксами, но и задерживались там – настырно лезли в незащищенный зрачок, проникали сквозь его бездну внутрь, в самую сердцевину головы по зрительному нерву, и растекались черным соком, заражая им все мысли. А мысли ворочались медленно, ибо были тяжелы, наслаивались одна на другую и давили своего обладателя неподъемным грузом, так что Лука согнулся в три погибели. Приходилось ему думать о несчастной Лизавете, о том, как воспитанница его умерла, так ничего не поняв о жизни – оттого-то и жизнь ее вышла сумбурной и дикой, огоньком, который вспыхнул случайно и погас так быстро, что даже горсти пепла после себя не оставил – весь выгорел; приходилось думать о своей жалости к Тамаре, с горечью сознавая, что и помочь ей нечем; о Радлове, который россказнями про завод столько страху нагнал, что теперь невозможно глядеть на рабочих без невольного ужаса; наконец (и эти мысли отгонялись в самый дальний уголок, ибо доставляли больше всего мучений), об Илье – вернее, о том, что Илья ни в коем случае не должен узнать, что Лизавета умерла, ведь неизвестно, как воспримет да как себя поведет; конечно, он сидит дома, потому россказней прохожих или доброжелателей можно не опасаться (доброжелатели-то всюду нос суют!), но что делать с собственным лицом, с выражением его, предательски тусклым и печальным? Вроде и к маскам не привыкать, ибо одну Лука уже носил, хотя невольно – маску лукавой веселости. Многое, очень многое позволяла скрыть эта навечно застывшая, перекошенная вправо улыбочка, да разве глаза скроешь, коли в них черные птицы поселились?

Впрочем, с сыном-то обувщик почти не общался в последнее время, и тем себя успокаивал – при необходимости вранья редкие встречи скорее на пользу. И все же было тяжело – на душе тяжело, словно и туда проникли проклятые птицы, и скребутся и трепещут крыльями, оставляя царапины на внутренней поверхности тела.

Так, пытаясь спастись от навязчивых размышлений, Лука добрался почти до самого грачевника, но дальше не пошел – сильный приступ кашля напомнил ему о предостережении Матвея. И действительно, не хватало еще наглотаться отравленного воздуха, слечь да потерять всяческую способность работать, а то и хуже…