Товарищ Бильке счастливо пережил все партийные чистки, как, впрочем, и многие другие деятели Коминтерна, воевал затем в Испании под началом Мате Залки, а потом, как и подавляющее большинство проигравших генералу Франко интернационалистов, завезенных в Испанию из Советского Союза в качестве контрабанды, был встречен на родной Советской земле угрюмой командой неприметных мужичков в серых гимнастерках… О дальнейшей судьбе этого ненемецкого немца почти ничего не известно — навсегда сгинул товарищ Бильке в возведенных при его горячем участии опутанных спиралью Бруно лагерях, как и не было его на белом свете…

И поделом. Ведь если даже всего лишь сон разума рождает чудовищ, то что же может родить кипение разума? К тому же — возмущенного… Так что пусть уж чудовища убираются в породившую их преисподнюю.

Бильке, как и его клонированные соратники, перебил во славу своего кровавого идола кучу народа только затем, чтобы быть принесенным тому же идолу в жертву. И это, пожалуй, вполне можно считать справедливостью и исторической предопределенностью. Кстати говоря, историческая предопределенность вообще страшная штука. Помните, у Маяковского: «По всему поэтому в глуши симбирской родился обыкновенный мальчик Ленин» (за дословность изложения не ручаюсь), а крейсер «Аврора» едва ли не единственным из кораблей эскадры адмирала Рождественского уцелел при Цусиме только для того, чтобы через тринадцать лет пальнуть по Эрмитажу…

В школе, в которой я учился, был, как и положено, «класс Славы» (в разных местах эти показушки именовались по-разному, но суть их от этого не менялась). В этом классе — прообразе и аналоге небольшого краеведческого музея — висел среди прочих и фотопортрет товарища Бильке. Интернационалист сидел на венском стуле, положив ногу на ногу, и были эти ноги обуты в фантастическую обувь: то ли ботинки до колен, то ли сапоги со шнуровкой. Смотрел наголо бритый по моде начала тридцатых функционер Коминтерна цепко и строго, а грудь его глухого френча «а ля Керенский» украшали два ордена Боевого Красного знамени, приколотые на розетки. Ордена он получил за Спасск и Волочаевку. И я часто смотрел на это фото и думал, что вот Антон Иванович Деникин, например, был ярым противником раздачи наград за победы в гражданской войне, которую почитал величайшим бедствием для России. Единственная награда, введенная в белой армии, носилась участниками Ледяного похода — собственно, этот «меч в терновом венце» и не являлся наградой как таковой, а был памятным знаком. В РККА же, напротив, ввели для отличившихся командиров именно орден, да еще и наградное оружие. Награждали, правда, не часто и действительно — за нечто победное. За Кронштадт, например. Или за подавление восстания голодных тамбовских крестьян. Или за разгром бывшего соратника и союзника Махно. Или за бездарно организованный и успешно проваленный поход против панской Польши (это к вопросу о декларированном Лениным самоопределении народов бывшей Российской империи). Да мало ли еще за что могла дать новая власть эмалированную цацку идейным борцам за представлявшееся им непременно светлым будущее. Спасибо вам, товарищи, — завоевали. Светлее не бывает. Без прибора ночного видения в этой стране теперь жить можно только с очень большим трудом. А эти самые приборы, образно говоря, имеются дай бог у одного процента населения. И жизнь ему, оному проценту, видится от того в зеленоватом свете. И с водяными знаками. Он-то, этот один процент, безусловно, в светлое будущее угодил. Спасибо тебе, Ильич…

Тихо, тихо, господа… пардон — товарищи марксисты! Не надо сучить ногами в праведном гневе, это рассуждение — всего лишь мое частное мнение. И я отнюдь при этом не претендую на истину в последней инстанции.

Кажется, я отвлекся. Продолжаю: «Ведомые революционным духом…». Ага, это, видимо, тем самым, что вдоволь набродился при Марксе по Европе… «…героические бойцы Красной Армии… разгромили осколки гнилого контрреволюционного отребья». Вот это патетика! Куда там кричащим газетным заголовкам… «Тщательный и пристрастный допрос… не дал никаких результатов по причине крайней враждебности контрреволюционного элемента. Решением Военно-Революционного Комитета пленные, не принявшие Советскую власть, которая есть счастье для всего трудового народа…» — ну ни фига себе загнул! Зато здесь наружу прорывается сам Макуха — не «товарищ» и комиссар, а просто Иван; живой человек, а не стоящий за строками сей реляции смутный образ в пыльном шлеме. Иван Макуха — малообразованный («Мы диалектику учили не по Гегелю», да?), шахтер с Украины, свято веривший в то, что новая власть действительно «есть счастье для всего трудового народа». По сути — искренне одураченный и не менее искренне обманывавшийся сам и обманывавший других. Впрочем, и это не более, чем мое сугубо частное мнение…

Да, так вот: «…трудового народа, были расстреляны». Что вовсе и не удивительно, не по домам же их отпускать, в самом деле, к бабам и хозяйству. Если бы по домам — война не была бы гражданской.

«Наши потери составили двадцать восемь человек убитыми и тридцать два человека ранеными». Ого! Почти паритет в потерях. Не застали, значит, белых врасплох.

Так, «вечная слава…», ля-ля-ля, «Комиссар Отдельного революционного пехотного полка…». Интересно, сколько раз в тексте встречается слово «революция» и его производные? Спрашивается: зачем нужно было по поводу и без повода его употреблять? Хотя словечко, согласен, звучное, не к ночи будь помянуто… Вероятно, частое повторение в данном случае — вовсе не «мать ученья», как нам вбили в школе, а нечто вроде допинга, необходимое самой Революции для того, чтобы ее неофиты не забывали, кто они есть и для чего сжигают себя в горниле братоубийственной войны. А может, это нечто вроде кодового слова, необходимого зомби в качестве команды «фас!» для бездумного исполнения самых идиотских и кровавых распоряжений кукловода…

Кто-то хорошо обратил внимание на подобный же экзерсис: Ленинградский ордена Ленина метрополитен имени Ленина. Это ж надо было такое наворотить! Масло масленое маслом по маслу в честь масленицы. Вот ведь бредятина-то какая!

И все. Иван Макуха, июль двадцатого…

Июль двадцатого.

Июль…

Июль?!

Позвольте! Но ведь фронт к этому времени проходил уже верстах в полутораста или даже двухстах восточнее этого самого Сычева и, стало быть, взяться здесь отряду колчаковцев было попросту неоткуда!

Вернее, уже не колчаковцев, конечно, поскольку сам Александр Васильевич был расстрелян (разумеется, не просто так, а более чем законно, по решению Военно-Революционного Комитета) еще 7-го февраля этого же 1920-го года. Поэтому скажем более общо: белых. Это не так уж и принципиально, но предпочтительнее все-таки во всем соблюдать точность…

То есть, подобный полуэскадрон белых, конечно же, вполне мог здесь появиться. Но на пару месяцев раньше: в марте, в апреле, возможно даже в мае. Но никак не в середине лета, когда вся деятельность местных гарнизонов Красной армии сводилась в основном к отлавливанию отставших от своих частей и надолго заплутавших по тайге одиночек, да арестам и расстрелам прятавшихся по чердакам раненых, которых местное население стало сдавать победителям оптом и в розницу, частично — по причине действительного сочувствия большевикам, а по большей части — из примитивного страха перед всесильной ЧК, быстро и однозначно определившей меру вины любого и каждого за укрывательство и недонесение…

Мера была страшной — и испугались матерые крепкие сибирские мужики, в одиночку ходившие на медведя, плюгавеньких вчерашних студентов в кожаных, перечеркнутых ремнями, куртках и с кусками льда в холодных безэмоциональных глазах; и побежали к ним, к плюгавым, с информацией — истинной и ложной; и стали воспитывать Павликов Морозовых в детях своих и внуках своих; и пошли дети и внуки их по стопам их; и побежали они к тем же, в коже, с доносом в руке и праведным огнем в сердце. Но уже не на раненого офицерика или пьяного соседа был настрочен тот донос аккуратным пионерским почерком в ученической тетради в косую линейку, а на породившего и воспитавшего сие чадо родителя…