— Молодчина, мама!

Пока они шли по перрону к выходу на привокзальную площадь, он искоса рассматривал мать. Она стала сутулее, чем в прошлый свой приезд, а острые похудевшие плечи опустились, не были гордо выпрямленными, как раньше, на обветренных щеках появилось много новых морщинок. А глаза были прежние: черные, добрые, с затаенной грустинкой. Мягкая, будто прощающая что-то такое, что не следовало бы сразу прощать, улыбка теплилась на сухих губах.

Они приехали в городок в обеденные часы. Алексей позвонил в столовую, попросил принести два обеда. Сейчас его в городке баловали, любая официантка считала чуть ли не за честь выполнить такое поручение. Мать, распаковывая чемодан, неодобрительно усмехнулась:

—Глядите-ка, люди добрые, уже и обеды на дом требует. Ни дать ни взять генерал какой! Да я бы лучше сама сходила за тем обедом... А судочки, в каких еду принесут, они, часом, не серебряные? Это же стыдно, чтобы мне, колхознице, в судочках обед приносили.

- Не ворчи, мама, — остановил ее Алексей. — Ты же такой редкий гость. Хочешь, и генерал у нас будет сейчас за столом? Наш командир, Сергей Степанович. За-ме-ча-тельный мужик!

- Вот еще, — отмахнулась Алена Дмитриевна. — А Министра обороны случайно позвать не сможешь?

Она выкладывала на стол свои крестьянские дары, без которых не мыслила поездку к сыну. Алексей хватал их в руки и не скрывал восторга:

- Ну и прелесть ты. у меня, мама! Мед-то какой свеженький да на цвет яркий. А сальце-то, сальце в четыре пальца толщиной. Огурчики, наверное, прямо с грядки? И конечно же анисовки. Небось с той яблоньки, что под моим окном?

- С нее, сынок, — вздохнула мать. — Еще не забыл, в каком году она посажена?

- Нет, мама.

- В том самом, когда ты родился. Это я своими руками ее посадила по просьбе Павлика, отца твоего. Он так и отписал с фронта: посади, Аленушка, яблоньку в честь моего Алешки, и пусть она растет с ним наравне.

Мать подошла к стене, на которой висела дорогая ее сердцу картина. Высокий обрыв над бурным течением Днепра, одинокая солдатская могилка и две скорбные фигурки у нее: женщина, согбенная от горя, и мальчик в стоптанных башмаках. Это были они — вся семья Гореловых: он, мать и отец. Только отец ничего уже не мог сказать из-под могильного камня. «Обелиск над Крутояром» называлась эта картина. С гордостью считал космонавт Горелов, когда-то мечтавший стать художником, что это единственная работа, за которую ему ни перед кем не стыдно.

- Чудесно как, сыночек, — прошептала Алена Дмитриевна, — даже плакать хочется. — Затем мать подошла к мольберту, стоявшему в самом светлом углу, долго я внимательно рассматривала неоконченный портрет женщины с высокой прической и задумчивыми синими глазами, смотревшими на нее с добрым участием. Опустила взгляд на валявшиеся в беспорядке краски и кисти.

- Красивая... Она, что ли?

Алексей лизнул языком пересохшие губы. Вот и начался разговор, которого он ждал и побаивался.

—Она, мама.

Алена Дмитриевна ладонями поправила на висках волосы и устремила взгляд в раскрытое окно на звеневшую под ленивым горячим ветром листву. Спросила:

—Она как же, Алешенька, сама мужу отставку дала или он ее вместе с дочкой кинул?

Горелов не совсем приветливо спросил:

- А разве я тебе об этом не писал?