Алена Дмитриевна растерянно развела руками:

- Стало быть, и ты космонавт?

- И я, мама.

Она грустно и озадаченно покачала поседевшей головой:

—Ой, Алешка, сынок ненаглядный, хоть бы ты ни когда не летал в этот самый космос.

— Да отчего же? — удивился Горелов, но мать сухо его остановила:

- Нет, ты мне скажи, может так случиться, что ты готовишься, готовишься к полету и не полетишь?

- Конечно, может.

- Вот и хорошо, если бы так случилось, — строго подытожила она. — Не хочу, чтобы ты землю под ногами терял даже на считанные дни. К ней потом прирастать трудно.

- Мама, да почему? — весело поинтересовался Алексей.

Она подняла сухую узловатую ладонь:

—Потом тебе объясню. Когда взаправду лететь соберешься.

«Чудная мама, — подумал сейчас, мчась в машине на вокзал, Горелов. — Эти внезапные переходы от нежности к строгости — пойди разберись в них».

Вдруг он вспомнил о Лидии и с тревогой подумал: «Мама вынесет мне приговор». Письма Лидии, то короткие, то длинные, завершавшиеся Наташкиными каракулями, приходили из Степновска чуть ли не каждый день. От них Горелов свежел душой, словно обдуваемый весенним ветром, легко носился по гарнизону, выполняя свои сложные обязанности космонавта, готовящегося к старту. Когда оставался один, перечитывал их, переживая вое, что переживали до него целые поколения влюбленных молодых людей. Но было в его любви одно не совсем обычное обстоятельство. Далеко не каждый из любивших впервые собирался связать свою жизнь с женщиной и сразу сделаться отчимом. Его первая любовь была значительно сложнее. Чего же боялся Алексей? Неужели того, что он не сможет принять Наташку, как свою родную дочь? Нет, совсем нет! К этой светловолосой девчонке с синими льдинками глаз он сразу привязался, как к родной, и она потянулась к нему всем сердечком. Может, тень прошлого и мысли о том, что не ему, а другому подарила Лидия первые свои ласки? И тоже нет. Разве она виновата и тем более тот, другой, давно уже ставший жертвой радиации? Больше всего боялся сейчас Алексей матери, ее последнего материнского слова. Он ей написал, что полюбил женщину и собирается связать с нею жизнь, удочерив ее ребенка, ее Наташку. Сообщил об этом матери очень кратко. В ответ не получил ни слова. Ни одобрительного, ни порицательного. Приходили одно за другим из родного Верхневолжска письма с обычными ласковыми концовками, в которых просила Алена Дмитриевна сына беречь себя, не спать при сквозняках и одеваться потеплее в морозы, вовремя ложиться и встречать на ногах солнце, но о Лидии не было в них и намека. Будто не существовало ни Лидии, ни их любви.

За окном машины уже проносились окраины столицы. «Волга», вздрагивая, замирала у перекрестков под светофорами. На перрон Ленинградского вокзала Горелов вбежал в ту минуту, когда зеленый электровоз уже подтягивал к тупику длинный состав. Он быстро вскочил в шестой вагон и обнял в купе заплакавшую от радости мать. Несмотря на жаркий день, был на Алене Дмитриевне утепленный синий плащ и белые вязаные носки.

- Задохнешься, мама, — ласково усмехнулся сын, — сегодня по сводке тридцать два предполагается.

- Пар костей не ломит, — ответила она.

Алексей скользнул глазами по новенькому коричневому чемодану.

- Ого, мама! Да ты на этот раз без деревянного сундучка. Чемоданчик-то модерновый.

- Чего ж хотел, Алешенька? Век ведь ноне такой. Нейлон, перлон, стеклянные дома. У меня сейчас девчата, студентки из техникума, живут. Пустила, чтоб не так скучно было. У них только и разговоров, что про этот перлон да нейлон. Вот и я отставать не хочу от века.