— Что ж, пусть войдет, не помешает, — сказал, жуя, и через минуту в столовую залу вплыла гренадерского роста бабища, одетая, как мещанка, но богато. Она отдала государю глубокий поясной поклон и встала у стены, по-крестьянски подперев наклоненную набок голову рукой.
— Да что ж вы встали? — желая быть любезным, как сам Александр Благословенный, сказал Норов. — Садитесь, место есть.
Настасья отвечала печальным басом:
— Благодарствую за приглашение, батюшка-царь, да токмо мне, подлой, за одним столом с государем сидеть заказано. Здесь постою.
Норов пожал плечами и снова взялся за еду, но тут же где-то за дверьми раздался шум. Было слышно, что кто-то по-черному бранился, топал ногами. Звенела разбитая посуда. Аракчеев, стоящий рядом с дверью, остолбенел, Норову показалось, что от страха его жесткие волосы поднялись дыбом, став похожими на щетину кабана. Он, разведя в стороны руки, прислонился спиною к двери, желая задержать того, кто, видно, силился войти в столовую, но не долго удавалось сдерживать чей-то ретивый напор. Скоро отлетев вперед из-за сильного толчка резко отворившихся дверей, Алексей Андреевич, вскрикнув от страха и боли, замер посреди зала в позе насмерть перепуганного человека, а тот, кто вломился в столовую, оказался молодым человеком со всклокоченными волосами и горящими воспаленными глазами одетым в одну сорочку да вдобавок пьяным-препьяным. К ужасу вскочивших с мест генерал — и флигель-адъютантов, молодой человек держал в руке обнаженную шпагу, которой довольно смело помахивал. Всем, включая и Норова, вначале показалось, что пьянчужка попросту перепутал залы и вломился в столовую, где ужинал император, по нечаянности, однако человек со шпагой, обведя присутствовавших в зале лиц осоловелым взором, с сильной запинкой заговорил:
— Помазаннику Божьему… го-государю императору… в три приема отсалю-товать х-хотел! Где го-сударь изволит б-быть?
И молодой человек, сильно шатаясь, пошел вдоль длинного стола, пристально вглядываясь в лица присутствующих. Аракчеев же, придя в себя, бросился на колени перед Норовым и запричитал, часто дергая своим длинным подбородком:
— Батюшка, ваше величество, милостивыми будьте! Мишка, сын недостойный мой, проказник и негодяй, совсем уж опаскудился — ни управы, ни удержу нет на него! Пьет беспробудно, страшно! Ротных обязанностей не несет! Сказните его, государь, своей властью — или в солдаты разжалуйте или в монастырь сошлите! Не сделаете сего, так я сам, по-отцовски, кару для него измыслю!
Норов, продолжая есть, усмехнулся. Он в глубине души радовался тому, что у всесильного Аракчеева, наперсника Александра, такой непутевый сын. Мишель как бы являл собой плод полного доверия царя к ненавидимому всеми временщику, с одной стороны, и собачьей преданности Аракчеева к императору, с другой. Норову было известно, что о проказах и безобразиях Мишеля Шумского знают в России, что престол по причине понятной терпимости царя к незаконнорожденному сыну временщика опозорен, и если теперь он бы разжаловал Шумского, сослал его подальше, возможно, даже в монастырь, то заслужил бы признательность со стороны общественного мнения, но… но Василий Сергеевич знал, как любит Аракчеев своего непутевого сынка, а также любит и его самого, предан ему, а поэтому обижать преданного пса Норову было сейчас совсем не с руки.
— Алексей Андреич! — заговорил Норов, продолжая жевать. — Не ты ли в своем доме хозяин? Ну так и разберись с чадом своим по-домашнему. У нас же, у государей, хозяйство пообширней твоего будет — вся держава. Нам ли вникать в дела семейные? А если по делам полковым найдешь упущения, так разберись с поручиком Шумским как полковой командир и начальник над военными поселениями.
— Ах, милостивым вы больно! — совсем по-деревенски, простирая в сторону Норова свои толстые руки, протяжно заговорила Настасья, любившая сынка Мишку беззаветно, избаловавшая мальчишку потворством и потаканием всем его хотениям. — Спасибо, что не прогневались на озорника!
Мишель же, который до этого, покачиваясь, слушал всех, кто говорил, и сам захотел сказать словечко. Опираясь на шпагу, вонзившуюся в паркет, он сказал:
— А за что ж и гневаться-то на меня? Я токмо по полной форме от-салютовать их величеству собрался. И отсалютовал бы, кабы… кабы видел в сей зале государя императора, но нет его здесь… нет!
Аракчеев взвизгнул:
— Как это нет?
— Так нет — не наблюдаю их величество! — упрямо настаивал на своем Мишель. — Некому салютовать!
— Вот их величество, вот! — кинулся к Норову Аракчеев и, уже обращаясь к нему, быстро забормотал: — Не слушайте пьяницу, батюшка! Залил бельмы, вот и мелет всякий вздор, сам не понимая, что несет!
Но Мишель, видно, решивший сыграть роль безнаказанного хама, которому в России позволено делать все, что заблагорассудится, сложив пальцы «лодочкой», нахмурясь и приставляя ладонь к бровям, наклонившись вперед, стал вглядываться в Норова, а потом замотал кудлатой головой:
— Сие их величество? Нет-с, премногоуважаемый родитель мой! Сей, покрытый рябью человече, не есть император всероссийский. Самозванца за стол усадил да потчуешь его в то время, как по нем арестантские шпоры* ((сноска. Кандалы.)) плачут!
Фраза эта переполнена чашу терпения сидевших за столом свитских, многие из которых были особами титулованными. К Мишелю подбежали сразу трое или четверо адъютантв, схватили оскорбителя монаршей чести за руки, вырвали шпагу, и скоро Мишель, отчаянно бранившийся и обещавший пожаловаться на «холуев» самому императору, настоящему, а не какому-нибудь рябому самозванцу, был вытолкан за дверь. Настасья с простертыми к дитяти руками, голося басом, судорожно всхлипывая, в предчувствии погибели Мишеля, бросилась вслед за ним. Аракчеев же, стоя на коленях перед Норовым, осыпал поцелуями его руки и, плача, говорил: