И он смело, молодой походкой пошел вверх по лестнице, хорошо зная, со слов Виллие, где находятся его жилые покои. Он чувствовал себя во дворце полноправным хозяином, а поэтому сразу же приказал камердинеру готовить ванну и вскоре с наслаждением выкупался в теплой воде с растворенным в ней розвоым маслом, потом умастил свое сильное тело душистыми притираниями, надел тончайшее шелковое белье, но облекаться в мундир не стал — прекрасный стеганый халат с бранденбурами из плетены шнуров смотрелся на его ладной, статной фигуре просто великолепно. Норов взглянул на свое отражение в зеркале, провел рукой по той щеке, которую погладила Елизавета. Он на самом деле был уродлив с воспаленными после купания в горячей воде рытвинами лица.
«Что ж, — с легкой горечью подумал он, — я пожертвовал своим лицом, красотой ради благоденствия России и… ради власти. Пусть я уродлив, но я все-таки император!»
Когда он уселся в кресло рядом с инкрустированным столиком, на котором лежали адресованные ему письма и стал одно за другим читать их, — в основном от коронованных особ Европы, — дверь приоткрылась и камердинер негромко сообщил:
— Ваше величество, к вам их сиятельство граф Аракчеев!
«Ах, вот некстати, — с досадой подумал он, — я хотел разобраться с ненавистным змеем чуть позднее…» И он уже хотел было приказать камердинеру отложить визит всесильного временщика, но голова камердинера исчезла за дверью, а вместо неё явилась голова другого человека. Норов увидел густые, как щетка коротко стриженные волосы над низким волнистым лбом, нос в виде башмака, толстый и крупный, длинный подбородок и плотно сжатые губы. Глаза, жестокие, холодные, вначале взирали на него с изумлением, а потом характер физиономии преобразился — плаксивая грусть, если не отчаяние, выразилась на ней, человек шагнул в комнату, встал у двери и по-бабьи всплеснул руками, точно сильно изумляясь или огорчаясь. На вошедшем была какая-то куртка из серого, грубого сукна, застегнутая до самого подбородка. Вошедший ещё раз всплеснул руками, то ли захныкал, то ли что-то невнятно забормотал и странной походкой, на цыпочках, ссутулившись почти побежал в сторону Норова. Однако он не остановился перед сидящим и взирающим на него с неудовольствием «императором», а бухнулся на колени перед ним, схватил Норова за руки и, зарыдав, стал покрывать их поцелуями.
Слезы, слюна и, как думалось Норову, выделения из носа, вскоре сделали руки остолбеневшего Норова совсем мокрыми, он попытался убрать их, но Аракчеев — ибо это был он! — вновь нашел их и продолжал свое страстное лобызание. Вперемешку с рыданиями произносились фразы:
— Получил, получил, батюшка твое милостивое письмо… в коем извещаешь меня… батюшка… свет… что занедужил… но, прости… не ожидал тебя… таким… узреть… ну да… Богу-то виднее… как с нами… поступать… хорошо и то… что живой… домой… вернулся…
— Ну довольно, довольно, поднимись! — резко выхватил свои руки Норов, постаравшись тут же отереть с них влагу о полы халата.
Аракчеев, всхлипывая, тяжело поднялся с колен. Был он и впрямь сутуловат, а поэтому выглядел, как подобострастно согнувшийся в полупоклоне человек. Выдержав паузу, Норов довольно холодно заговорил, радуясь-таки случаю раз и навсегда разделаться с тем, кого ненавидела вся Россия.
— Послушай, Алексей Андреич, — поднялся и стал ходить по комнате со сцепленными сзади руками, — я, конечно, мог учинить то, что решил учинить, посредством указа именного, о котором тебе бы доложили, но не в моих правилах скрываться и лукавить…
Аракчеев, видно смекая, о чем пойдет речь, выпрямился и, слегка разведя руки, точно принял позу ко всему готовому, подставляющего себя под удар судьбы человека, поворачивался направо и налево в зависимости от направления движения «императора».
— Итак, вот мое решение: ты увольняешься ото всех дел в государстве и, сохранив чин и имущество, выходишь в отставку, имея место пребывания свое в Грузино. Военные же поселения, от коих страдает и армия и население гражданское — твое порождение — я упраздняю. Указы же о том и о другом вопросе подпишу уже сегодня…
Норов не смотрел на Аракчеева, но если бы взглянул, то увидел бы, что временщик так и остался стоять с разведенными в стороны руками, с приотворенным ртом и широко открытыми глазами, похожими на две оловянные ложки. Норов думал, что Аракчеев сейчас же кинется вновь целовать его руки, а поэтому был готов убрать их в нужный момент, но Аракчеев лишь произнес через минуту тоном сильно озадаченного человека:
— Батюшка, али вы запамятовали? А разве поселения не вашего ума порождением явились? Не я ли-то отговаривал вас в начале самом?*
((сноска. Военные поселения на самом деле измыслил Александр I.))
— Как это моего? — натужно улыбаясь, спросил ошеломленный таким сообщением Норов.
— Да так… Еще в шестнадцатом году вы, батюшка, какую-то французскую книжку прочитав, вдохновились мыслию крестьян солдатами сделать, а крестьян — солдатами, ибо видели в том наивящую для российской армии пользу. Я же, сомнений великих полный насчет сиих превращений, пытался было вас урезонить, да вы на своем настояли. Как же-с так-с мое порождение?..
И нижняя челюсть Алексея Андреевича, отпав, стала ещё длиннее, а лицо в целом совсем стало напоминать лошадиную морду.
«Выходит, Аракчеев и не виноват? — подумал обескураженный Норов. Винить нужно Александра?»
Аракчеев же, видя, что «император» озадачен, кинулся к нему, снова схватил за руки и, тиская их в своих руках, что было очень неприятно Норову, горячо заговорил: