— Теперь ты перевязывай руку, — сказал Виллие будто самому себе, уже через пять минут плотная повязка охватывала предплечье капитана. Выполнив операцию, лейб-медик поклонился государю:

— Я сделал о, что вы просил, ваше величество. Но… но этого мало. Надобно сильно проредить волосы молодого человека. Завтра я всем объявлю, что у государя — оспа, и никто, кроме меня, не пусть смеет заходить к нему. Через неделю, надеюсь, прорвутся выступившие на лице нарывы. Вам же, молодой человек, советую лежать в постели…

Александр был возбужден. Он радостно потирал руки, лоб, точно желая собраться с мыслями?:

— Да, да Виллие! Сейчас же уберите лишние волосы с головы господина капитана. За сим делом вам надобно будет следить постоянно.

Покуда лецб-медик занимался уничтожением богатой шевелюры Норова, Александр, так и не сняв ночной рубахи, в колпаке, сел за стол. Трехрогий шандал освещал его. Достав из шкатулки лист гербовой бумаги, он принялся писать:

«По указу Его Императорского Величества Императора Александра Павловича, Самодержца Всероссийского и прочая, и прочая, и прочая.

Предъявитель сего, восемнадцатого егерского полка капитан Василий Норов уволен в отпуск на два года от нижеписанного числа с тем, что во все время сего отпуска может иметь местопребывание в России там, где пожелает. По миновании же двухгодичного срока не может нигде проживать под строгою за то ответственностью и обязан явиться в полк на службу.

Отпускной билет дан в крепости Бобруйск сентября 13 дня 1823 года.

Александр»

«Тринадцатое число! — подумал император. — День-то какой нехороший для начала сего важного дела. А впрочем, все это одни лишь предрассудки!»

Потом, накапав на бумагу красного сургуча, государь приложил к нему свою печать и вынул из шкатулки другой лист. Необходимо было составить письмо Аракчееву.

«Милейший Алексей Андреевич! — вывел Александр вначале своим красивым, с большим наклоном почерком. — Спешу уведомить тебя, что во время пребывания в Бобруйске постигла меня беда. Несмотря на сделанную мне ещё в младенчестве прививку против оспы, сидя проклятая болезнь поразила меня жестойчашим образом. Все полагали, включая лейб-медиков Виллие и Рожерсона, я о сем знаю, что нахожусь я на смертной одре. Но, хвала Господу Богу нашему, сия напасть отступила от меня благодаря неусыпным стараниям докторов и заступничеству Спасителя. Однако, на мое лицо самому смотреть страшно — глубоко изрыто оно оспой. Прошу тебя, имей усердие и приуготовь к встрече со мною, внешность свою изменившим, милую мою супругу Елизавету Алексеевну и матушку, да и всех высших сановников государства. Токмо пусть сие прискорбное событие не становится притчей во языцах в широких слоях публики нашей, готовой злословить, но не сочувствовать даже нам, монархам.

На сем остаюсь любящий тебя Александр».

Встав из-за стола, Александр подошел к Норову, над внешностью которого все ещё трудился Виллие, и прочел ему написанное, но капитан, прослушав, решительно запротестовал:

— Сие послание к презренному временщику, всеми ненавидимому, я отправлять не стану. Едва я приеду в Петербург, как сразу же отправлю змея. как все его именуют, в отставку!

Александр мягко возразил:

— Господин капитан, то есть ваше величество, а вот сего шагая я вам не рекомендую предпринимать, хотя бы до времени. На шее генарала от артиллерии и начальника над всеми военными поселениями графа Аракчеева — все дела государства. К тому же он предан мне, то бишь вам, до безумия. Он и станет вашей верной поддержкой. Положитесь на него, Неров. Более близких друзей вы не сыщите. Так что отправьте-ка это письмо тогда, когда ваша болезнь уже будет на исходе.

— Хорошо, сделаю так, как вы велите, но уж потом…

Александр не обратил внимания на слова капитана. Он снова ходил по комнате, потирая руки, находясь в состоянии сосредоточенного возбуждения.

— Вилле, я вижу, ваша работа близится к концу. Ну так сходите к моему камердинеру Анисиму. пусть оденется и поскорее идет сюда.