Мокрые, перепачканные песком и глиной разведчики проворно скатились в траншею. Николай обнял низкорослого бородатого пехотинца и от избытка чувств так стиснул его, что тот взмолился:

— Пусти, леший. Слышь, пусти! — он болтал ногами, которые путались в длинных полах шинели. — Пусти, говорю! Раздавишь ведь!

— Твой “Ханде хох”, — смеясь, выговаривал солдату Федотов, — для нас, как пасхальный благовест был. Не знаю, поймут ли тебя немцы, а я сразу понял… угощай-ка, братец, табаком!

Поглаживая ноющие от объятий бока, пехотинец пустил в Николая смешком:

— Должно, девчата тебя сторонкой обходят.

— Что так? — не улавливая подвоха, поинтересовался Полянский.

— Разыграются страсти, прижмешь и… душа в рай! Так-то. А насчет диалекту, — добавил он, полуобернувшись к Федотову, — у нас международные понятия имеются. “Ханде хох!” — это вроде присказки, приголубки. Дале я бы разъяснил, — и бородач ввернул такое словцо, что все охнули.

— Силен, силен! — одобрил Демьян.

Пехотинец с достоинством вытащил из кармана замысловатую табакерку с каким-то рыцарским гербом на крышке и тряпичный кисет.

— Выбирай, что любо.

— Предпочитаю сорт “самкраше”, — оживился Демьян, протягивая руку за кисетом, — фабрика Вятка, от бани третья грядка. Не ошибся?

— Угадал.

Закурили. Сторожко замигали в траншее огоньки цигарок. Запахло крепкой махоркой. Николай смотрел, как, зажав самокрутки в ладонях, жадно затягивались друзья, прислушивался к сонному плеску реки, к шелесту погруженных в ночь деревьев, и тревожно думал: “Киреев настоит, чтобы меня наказали по всей строгости. Может, из разведки даже отчислят. Командир кругом прав. И стоило мне связываться с этим обер-лейтенантом… Куда я пойду от своих товарищей?”

Одна за другой меркли звезды. На востоке расплывалась бледно-розовая полоса зари. Ночь будто выцвела разом. Ветер обдувал мокрую одежду. Стало холодно. Щедрый пехотинец, проникнувшийся за время короткой беседы глубочайшим уважением к разведчикам и почему-то именовавший Николая “землячком”, принес еще одну “жертву”. Глядя из-под косматых бровей на посиневшие от холода лица, со вздохом достал из вещевого мешка плоскую алюминиевую флягу и взболтнул ее над ухом.

— Для сугрева, — сказал он, звучно глотая вдруг набежавшую слюну. — Налью вам по махонькой. Держи кто кружку!

Выпили. Свернули еще по цигарке. Согрелись и заговорили.

От командира роты возвратился Киреев. Он был возбужден, радостен. Разведчики поднялись, притушили самокрутки.

— Федотов!

Демьян подошел к лейтенанту. Киреев был ничуть не ниже Федотова, но широкие плечи скрадывали его рост. Лицо, не по возрасту юное, уже носило на себе отпечаток суровой профессии разведчика. Рот с едва пробивающимся пушком на верхней губе очерчивали две глубокие складки. Едва различимая на темной от загара коже сетка морщинок приютилась у глаз. На туго обтянутых скулах обозначились твердые бугорки мышц.

Не глядя на Демьяна, Киреев приказал: