Он не может понять, что она не знала материнской любви, что сердце ее холодно и безмолвно. Нарост был снят с ее головы, но не с души. Она никому не позволит нарушить свой душевный покой, даже дочерям.
Дорога из Издреельской долины в Саронскую длинная и опасная. Арабы из Газы мобилизованы египетской разведкой. С территории Иордании и Египта в Израиль просачиваются бандиты. Грабеж, насилие, массовые убийства случаются каждый день. В городах и поселениях Израиля поселяется страх. Особенно опасаются жители поселений на границах Египта и Иордании. Но Наоми не отказывается от уроков ивритской литературы даже после того, как террористы убили девушку из кибуца Эйн-Шемер, соседствующего с Гиват Хавивой на иорданской границе. Девушка шла в столовую и была убита арабом, пробравшимся из Иордании. Повышенная боевая готовность была объявлена по всей Саронской долине, но Наоми планы свои не меняет. В кибуце Азореа она продолжает работать с детьми, трудиться в коровнике, на кухне, и дежурить в санатории, чтобы накопить рабочие часы и не пропустить уроки литературы, которые ведет Израиль в Гиват Хавиве.
Он – лектор, солидно восседает на кафедре, в отдалении от учеников. Но с появлением Наоми на уроке, лицо его светлеет “Наоми, твои замечания оригинальны, я учусь у тебя”. Тон его становится мягким. Реплики Наоми противоречат тому, чему учат на семинаре, и, вообще, уровень ее знаний и эрудиция не идут ни в какое сравнение с низкой подготовкой остальных слушателей семинара. Они ведут вдвоем долгие беседы. Израиль – инициатор создания учебных центров Движения кибуцев. После своей лекции о социалистическом реализме и взаимоотношении писателя с обществом он интересуется ее мнением обо всём сказанном. Внутренне она сопротивляется многим его выводам, и, тем не менее, все символы и аллегории, все формулы и определения в его лекциях направляют ее творческое мышление. Израиль подчеркивает важность символизма в литературе, делает обзор его развития в девятнадцатом веке во Франции, цитирует поэтов Рембо и Бодлера, показывает, как символизм распространился по всей Европе и Америке. Поэтов, которые возвели башню из слоновой кости, отделившую их от реальности, ждала трагическая судьба. Их так и назвали – “проклятыми поэтами”.
“Символизм более пластично изображает события. Он позволяет нам взглянуть из реальности на высшие сферы”, – говорит Израиль. Наоми не находит себе покоя: переживания, идеи, теории усложняются, пытаясь выпутаться из запутанного клубка расширяющихся глав.
Она вспоминает, как раскрепощались нравы людей окружающего ее мира. Молодежные движения, культ обнаженного тела и свободная любовь, новые театры, экспрессионизм, футуризм, широкий спектр политических идеологий, вольные мысли, поток сознания – всё слилось в Германии двадцатых годов. Она опасается, что без символизма и аллегорий Израиль отвергнет ее произведение. Мигрень, боли с одной стороны головы изматывают ее.
К произведению, которое создается по законам символизма, необходимо добавить картины природы, пласты общественной и исторической жизни. Все должно выглядеть единым целым, сконцентрировано по законам суггестии, психологического воздействия. Этим приемом пользуются и политики, чтобы влиять на массы. Одна из форм суггестии – гипноз. По мнению Израиля, она должна воспользоваться аллегориями, чтобы влить жизнь в абстракции, ибо аллегория любит показывать отношение личного начала к своей исторической эпохе. В новое время аллегорией пользуются для описания действительности. От всех этих идей голова Наоми идет кругом. Израиль ее жалеет. Он уверен, что все эти средства искусства она должна принять на вооружение. Они естественно сольются в ее произведении, а для этого таланта ей не занимать.
Поэтесса Лея Гольдберг – высокая женщина, с тонкой талией. Большие карие глаза властвуют над чертами ее лица. На руке – браслет, на пальцах кольца с полудрагоценными камнями, ожерелье вокруг шеи. Лицо ее излучает мудрость, глубину мысли. Негромким голосом она словно бы нашептывает некую тайну. И это несколько сбивает с толку собеседника. Статус ее в среде израильской интеллигенции высок. Она поклонница Авраама Шлионского, который считает ее поэзию “ребяческой”. Он охлаждает столь горячее отношение Израиля, который пытается доказать ему, что она “одна из жемчужин ивритской литературы”. Шлионский стоит на своем и не согласен с восхвалениями Гольдберг в критических статьях и лекциях Розенцвейга.
Гольдберг – женщина образованная, интересная и особенная в своем роде. Эти качества нравятся Израилю, а он нравится ей. Они планировали создать семью после окончания войны за Независимость и совместного путешествия по Скандинавии. Но этого не случилось. Внутренний голос остерег Израиля: женитьба на Лее Гольдберг плохо закончится. Ее воображение ограничено.
“Фонтане любил пересекать Германию вдоль и поперек”, – при первой их встрече сказала Лея своим негромким голосом Наоми, даря ей книгу. Фонтане – первый писатель реалист, который творил в Германии. “Он соприкасался со всеми слоями общества и основательно изучил характерные черты различных классов: высшей и низшей аристократии, буржуазии, рабочих и крестьян”. Так она поучала юную, по ее мнению, писательницу, и рекомендовала ей: “Прочти его книгу, и ты сможешь понять строй души немца”.
Такое расположение к ней известной поэтессы пришлось Наоми по душе. Она знала, что известный баталист и гуманист, Теодор Фонтане, много путешествовал, был в плену во время войны Франции с Германией. На одном дыхании проглотила она роман “Эфи Брист”.
Мотив страха преобладает на протяжении всего романа. Бесконечные крики подруг в саду – “Эфи, Эфи, где ты?” пробуждали чувство неловкости у барона фон-Инштатена, который гулял с молодой девушкой по саду при первой их встрече. И это глубоко ранило ее душу. Эти насмешливые окрики будут сопровождать ее все годы замужества. Барон был старше ее на двадцать три года.
Трагическая повесть жизни Эфи Брист не давала покоя Наоми. “Стать министром означает, что карьера барона сложилась удачно. Станешь его женой, госпожой министершей. И кто знает, до каких высот ты дойдешь”, – внушала ей мать. И Эфи, дочь обедневшей аристократической семьи, веселая ребячливая девушка, обвенчалась с пожилым бароном – министром в правительстве кайзера Вильгельма Первого. Она вовсе не созрела для семейной жизни. Муж любил Эфи и баловал ее. Он покупает огромный дом у морского капитана, и Эфи слоняется по нему, пугаясь странных рыб и других необычных созданий. На втором этаже он повесил на окнах портьеры, и они раскачиваются и шуршат под ветром, навевая на Эфи страх. Она умоляет мужа поменять дом, но любящий муж и слышать не хочет. И это нежелание ложится тяжелой тенью на их отношения. Эфи это удивляет. Родилась у них дочь – Анни. Муж получает повышение: должность мэра большого города на берегу Северного моря. Почему же он упрямится и хочет жить только в этом доме. За неимением ответа, удивление ее повисает в воздухе.
Тем временем, в город прибывает майор фон Крампс, красавец мужчина, отвечающий за безопасность города. Между Эфи и майором устанавливаются дружеские отношения. По утрам они вдвоем катаются на лошадях, а после полудня уходят в долгие пешие прогулки. Фон Крампс объясняет Эфи, что барон властвует над ней с помощью страха и, таким образом, сохраняет ее только для себя. Только страх сдерживает ее от того, чтобы ему изменить. Эфи аккуратно связывает алой лентой и кладет любовные письма, получаемые ею от майора, в ящик столика, не видя в этом никакого греха.
Дружеская связь Эфи с майором прерывается. Барона повышают по службе, и они переезжают в роскошный дом в Берлине. Страх Эфи перед странными рыбами и шорохом портьер под ветром в ночной темноте проходит. Барон, уверенный в своем высоком положении, не сомневается в том, что и молодая его жена гордится этим. Но, к большому сожалению, рушится ее счастье. Как-то дочка поранилась и прислуга, отыскивая бинты, нашла связку писем, перевязанную алой лентой. Барон вскрыл связку и прочел посланные майором его жене любовные письма. Он попросил своего друга, тоже министра в правительстве кайзера, срочно к нему приехать, и поделился с ним своей тайной. Друг посоветовал барону не ворошить прошлое, не разрушать свою жизнь и жизнь семьи, ведь прошло уже семь лет со времени этих событий. Но барон отмел этот совет: “Если бы я не поделился с тобой этой тайной, я бы дело это оставил. Но так как ты стал свидетелем этих любовных писем, от этого я не могу отмахнуться. В какой-то миг ты можешь не сдержаться и кому-нибудь раскрыть мою тайну. Потому я должен убить майора фон Крампса.
Наоми вздыхает. Кто этот немец в изображении писателя Фонтане? Существо, у которого выше всего стоит его честь. Барон не углублялся в характер отношений жены Эфи и майора. Он просто был обязан убить Крампса. В глазах Эфи все аристократы – убийцы. Во имя чести это сословие повелевает убить того, кто унизил его честь.
Это характерная черта немца. Барон убил майора на дуэли, а Эфи послал письмо о разводе. И так как Эфи в глазах общественности стала изменницей, барон получил опеку над дочерью. Положение Эфи было ужасным. Родители, боясь, что все их друзья от них отвернутся, прерывают с ней любые связи. Эфи ютится в жалкой лачуге со старухой служанкой, которая прислуживала ей еще в роскошном доме. Верная служанка видит, как Эфи страдает от разрыва с дочкой Анни и по собственной инициативе пишет письмо жене министра, приятеля барона, прося ее уговорить мужа и повлиять на барона, чтобы тот разрешил дочери встречаться с матерью. Барон, боясь испортить свой имидж в обществе, разрешает Анни встречаться с матерью, предварительно напугав дочь. Он требует от нее не разговаривать с матерью, не целоваться с ней. Анни, охваченная страхом, подчиняется требованиям отца.
Наоми размышляет над тем, как предвидел гуманист Теодор Фонтане то, что должно случиться с германским обществом. С раннего детства в немецкого ребенка вбивают, что приказ есть приказ и выполнять его надо даже под угрозой смертельного страха. В школах Германии, даже в аристократической школе, в которой Наоми училась, дисциплину насаждали угрозами и страхом. В общем-то, такая система воспитания не проникала в дома евреев, ее отец не признавал воспитание страхом.
Кульминация в романе Фонтане наступает, когда Эфи горячо раскрывает объятия дочери. Но та стоит, замерев, на пороге жалкой лачуги матери. Она скованно молчит, словно проглотила язык. То, что она говорит, наконец, завершается одним и тем же монотонным повторением.
“Будешь ли ты посещать меня время от времени?”
“Конечно, если мне разрешат”.