“Ритм повествования важнее текста”, – учит ее Израиль. На скамью присаживается человек, которого она никогда не встречала в жизни – коммунист Отто. Низкого роста, в кепке. Он открывает свой газетный киоск на одном из углов рабочего квартала. Образ человека, с которым она не была знакома, приближается. Вся первая глава выстраивается вокруг Отто. С самого начала Израиль будет следить в ее тексте за тем, чтобы при переходах от субъективного описания к описанию реальности менялся ритм повествования.
Она завершила первую часть и дала роману название – “Саул и Иоанна”. Саул – в честь парня по имени Саул Кенигсберг. Когда она училась на сельскохозяйственной ферме, он посылал ей письма из кибуца Эйн-Харод. Затем они встретились в молодежной группе, в кибуце Мишмар Аэмек. С 1937 года он был членом кибуца Хацор Гимел. Саул погиб, работая в каменоломне около шоссе между поселениями Ришон ле Цион и Бейт Овед в 1942 году. Это была первая потеря в молодежной группе. Его именем она и назвала героя, но это вовсе не был Саул Кенигсберг. Прототипом героя стал Реувен Вайс, польский еврей, эмигрировавший с семьей в Германию. Они поселились в Берлине, на улице Гренадир, заселенной евреями и соседствующей с рабочим кварталом Веддинг. Реувен вступил в движение “Ашомер Ацаир” в Берлине. Доктор Филипп Коцовер, брат матери Реувена, был опекуном Наоми. Он погиб в Катастрофе. Имя Иоанна шло от имени прабабушки из семьи португальских крещенных евреев-марранов. Она вышла замуж за Натана – отца деда Наоми Якова Френкеля. С раннего детства эта прабабка жила в мечтаниях Наоми. О ней она сочиняла рассказы.
Первые страницы романа. Улицы Берлина, чужие дома… Почему она начинает не с родного дома?
Быть может, желание освободиться от него или страх туда вернуться оттеснили отчий дом во вторую часть. Или, быть может, она боялась, что будет тосковать по дому, в котором евреи не хотят ими быть. И эта тоска может помешать ей укорениться в стране Обетованной. А быть может, в ее сознании родилось нечто абсолютно новое…
В их доме можно говорить о болезнях, но ни в коем случае не всерьез.
Она напряжена. Длинный коридор на втором этаже наводит на нее ужас. Со стен, обшитых дубом, смотрят на нее сверкающие глаза чучел оленей, подстреленных охотниками, бывшими жильцами дома. Садовник Зиммель взбирался по лесенке, чтобы стереть с чучел пыль. От его движений, особенно когда он вытирал рога, дубовая обшивка стен издавала скрипы, которые возбуждали ее воображение. Она садилась в углу комнаты и сочиняла рассказы и стихи каждому из восьми оленьих чучел. Бумбе она рассказывала, что один из оленей был раньше колдуном. Домоправительница Фрида не выдержала. “Фрида, девочка не сумасшедшая”, успокоил ее хозяин дома и запретил мешать дочери сочинять странные истории и стихи. И Лотшин добавила: “Она необычная”. Но Фрида не успокоилась.
Карандаш ломается у нее в руках. Она видит ковер на полу салона. Из небольшой ниши на нее смотрит высеченная из белого мрамора Фортуна. Только из уважения к деду, который поставил эту скульптуру, отец не велит убрать это “произведение”.
Вернись домой. Что имел в виду Израиль? Вернись к себе самой, будь честной и прямодушной с самой собой? С безропотным смирением она редактирует две первые, сочиненные ею главы. Новый словарь Эвен-Шошана распахнут перед ней. Друг ее, известный своей интеллектуальной честностью и жестким отношением к сочинителям, не смягчит своей критики ее текста. “Наш учитель Моисей определил абсолютные формы Десяти заповедей”, – говорит он, и добавляет: “Истинный писатель обязан огранить содержание подобающей ему формой. Неотъемлемая необходимость формы забывается многими писателями в современной литературе. По этой причине многие из них не создают талантливые произведения”.
Израиль читает третью главу, и блестящее описание понятия “мелкая буржуазия” в диалоге коммуниста Отто и еврейского подростка Саула воспринимается им с изумлением, как чудо.