Наша родина – здесь <…>, где силы наши окрепли, где зреют плоды наших дел, где улыбается наша юная надежда, где научились мы понимать свой разум, слышать свое сердце, – там, братья, там находится страна, которую мы должны любить. <…> Так соединимся же в любви к этой стране с нашими собратьями-иноверцами, вступим вслед за ними на путь просвещенья и цивилизации, на путь науки и толерантности. <…> Направим же усилия на то, чтобы снести все преграды, что столько веков разделяют жителей одной страны, детей одной земли.{17}

Была ли среди его слушателей невысокая, кудрявая, энергичная девушка шестнадцати лет от роду – моя будущая прабабка? Слова проповедника стали ее жизненным кредо; они пробудили или же укрепили в ней незыблемую уверенность в том, что сама она – часть этой страны. До конца жизни прабабушка с волнением рассказывала, что, когда католическая церковь объявила национальный траур, все женщины в семье Клейнманнов надели черные платья, черные шляпы с черными перьями, черные украшения, а младшие сестрички, тоже одетые в черное, возили в колясочках, выкрашенных в черный цвет, кукол в черных нарядах.

8 апреля 1861 года царские солдаты снова открыли стрельбу по демонстрантам на Замковой площади, убив и ранив сотни людей. В тот день еврейский гимназист Михал Ланды поднял крест, выпавший из руки застреленного монаха, и погиб от русской пули с крестом в руке. Этот случай вдохновил Норвида на создание известного стихотворения «Польские евреи».

Патриотический порыв возрастал, ответом на это стало ужесточение царских репрессий. Каждый национальный праздник знаменовался торжественными шествиями. Солдаты стреляли в людей на улицах, но от этого общественность становилась еще решительнее. 14 октября 1861 года российские власти объявили военное положение. Запрещенные уличные манифестации переместились в костелы. Солдаты врывались и туда, выгоняя молившихся людей. Архиепископская курия приказала закрыть костелы. В знак солидарности закрылись и церкви евангелистов, а также синагоги и молельные дома.

Тогда по приказу царя были арестованы люди, ответственные за эту акцию: главный раввин Бер Майзельс и проповедники Маркус Ястров и Исаак Крамштик. Крамштика посадили в бобруйскую крепость, он вернулся через полгода; свою гражданскую деятельность он не прекратил.

Он – сын уцелевшего в пражской резне Самуэля Крамштюка, рожденный в 1814 году, – являл собой типичный пример очень распространенной среди евреев влюбленности в польскую культуру. Он воспитывался согласно суровым религиозным правилам, до восемнадцати лет почти не говорил по-польски. В 1832 году, наперекор воле родителей, поступил в варшавскую Школу раввинов, которая не вызывала одобрения среди ортодоксальных евреев – по их мнению, ее учащиеся из религиозных людей становились светскими и ополячивались. Действительно, преподавание на польском языке, обязанность носить европейские костюмы, патриотическое воспитание привели к тому, что за тридцать лет своего существования школа не выпустила ни одного раввина, зато ее выпускники образовали интеллектуальную элиту нового еврейского общества.

Крамштик так хорошо овладел польским языком, что по окончании школы преподавал Талмуд на польском, инициировал постройку реформистской синагоги на Налевках и стал первым варшавским проповедником, читавшим проповеди по-польски. Когда вспыхнуло январское восстание, его во второй раз сослали в российскую глубинку, где он провел четыре года. Вернувшись, он уже не мог работать ни проповедником, ни учителем. Он писал тексты проповедей, переводил фрагменты Талмуда с древнееврейского на польский, опубликовал работу об основных положениях иудаизма. Крамштик писал прекрасным языком, который порой звучит как настоящая поэзия:

Жизнь человеческая есть тень, что исчезает без следа, – сказано в Священном Писании. О какой тени идет речь? Тень ли это башни или дерева? Тень, что задерживается на время? Нет! Это тень птицы в полете; птица улетит, и не останется ни птицы, ни тени.{18}

У Крамштика не было особого времени и возможности воспитывать чужих детей, но своими детьми он мог гордиться. Сыновья Марчели и Феликс стали адвокатами, Зигмунт и Юлиан – врачами, Станислав – физиком и натуралистом. Для нашей истории важен Юлиан; ему было десять лет в 1861 году, когда Исаака арестовали в первый раз, а в будущем ему предстояло сыграть значительную роль в жизни Генрика Гольдшмита. Будущий сын Юлиана, внук Исаака – художник, погибший в гетто, Роман Крамштик.

После того как было объявлено военное положение, революционное движение спустилось в подполье. Среди заговорщиков зрела идея вооруженного восстания. На тайном совете было решено начать восстание в ночь с 22 на 23 января 1863 года. Манифест, призывавший народ к бою, был обращен ко «всем сынам Польши, независимо от веры и рода, происхождения и сословия».

Юзефу Гольдшмиту тогда было девятнадцать лет. Он не убежал «в леса», как многие его сверстники – например, Александр Гловацкий, будущий Болеслав Прус, тоже грубешовец и ученик люблинской гимназии. Если в семье Гольдшмитов случались споры на эту тему, то наверняка побеждало мнение, что мальчик должен учиться, а не губить свою жизнь легкомысленным поступком. Однако атмосфера, царившая в его семье, породила в нем потребность в общественной деятельности. Юзеф поступил на работу в люблинскую «охронку» (тогдашнюю разновидность детского сада) для еврейских мальчиков, где детей готовили к государственной начальной школе. В этом поступке чувствуется влияние отца, его рассказов о невзгодах, пережитых им на пути к знаниям. А еще чувствуется вера в то, что польско-еврейские трения прекратятся, когда евреи преодолеют свою враждебность к светскому образованию.

С некоторым высокомерием, свойственным его возрасту, Юзеф доказывал в своем письме в «Ютшенку», новый польскоязычный еженедельник для евреев:

Все мы жалуемся, кричим, что большинство наших единоверцев так сопротивляются просвещению, и забываем о том, что корень зла – в нас самих. Ведь те, кто получил какое-либо образование, по большей части, несомненно, нарушают многие предписания, столь важные для народа. Неудивительно и то, что набожная еврейка не решается отправлять ребенка в школу, опасаясь, как бы он не приобрел там, заодно со знаниями, непочтительности, а затем и неверия. В наших силах сломать преграды, отделяющие нас от ортодоксальных братьев, посредством строгого соблюдения хотя бы главных религиозных обязанностей, чтоб уничтожить это ошибочное – а между тем имеющее множество сторонников – мнение, будто образование противостоит религии. Если же мы будем соблюдать религиозные предписания, пусть даже на первый взгляд незначительные и, возможно, порой стесняющие нашу деятельность, – то обретем их доверие и влияние на их помыслы, а тем самым облегчим прогресс и распространение науки, и тогда перед просвещением отступят религиозная нетерпимость и ненависть, словно твердые льды перед лучами весеннего солнца{19}.

Письмо напечатали в 1863 году. Восстанию предстояло длиться еще восемнадцать месяцев; с самого начала оно было обречено. Александр II беспощадно мстил. Тысячи людей были казнены. Десятки тысяч сосланы в Сибирь. Имущество осужденных конфисковали. Название «Царство Польское» сменили на «Привисленский край». Польские учреждения закрыли или же русифицировали. Официальным языком в школах и конторах стал русский. Искалеченное, оглушенное бедой общество погрузилось в траур.

Вот в какой атмосфере взрослел молодой грубешовец. В двадцать два года он окончил юридические курсы при люблинской гимназии и в 1866-м переехал в столицу, чтобы поступить в Варшавскую Главную школу на юридический факультет. Варшава, «вечно полная шума, суматохи и грохота», оглушила его. Свои впечатления он поверял редакции нового, только что возникшего польскоязычного еженедельника «Израэлита»:

Кто впервые в жизни надолго разлучился с родителями, родными и друзьями, кто впервые покинул отеческий дом, в котором провел приятнейшие годы свои, – легко поймет, что я чувствовал, внезапно оказавшись чужим, одиноким посреди многолюдной столицы, оторванным от всех, кого люблю и кто любит меня. Погруженный в эти мысли, я отправился к ступеням Наивысшего Трона, чтоб хотя в молитве соединиться с теми, кого оставил далеко позади. Я пришел в Синагогу на Даниловичевской улице. Трудно передать впечатление, что произвел на меня этот прекрасный Храм Похвалы Божией. <…> Вскоре зазвучало прекрасное мелодичное пение. Неизъяснимым очарованием была полна эта мольба{20}.

На основе процитированных мной писем можно воссоздать психологический портрет молодого Юзефа. Он писал на чистом польском языке; вероятно, в люблинской гимназии у него были требовательные преподаватели. Он читал журналы для полонизированных евреев. Ходил в реформистскую синагогу на Даниловичевской, слушал проповеди раввина Исаака Цилькова на польском. Но не стремился стать поляком. Ощущал себя евреем и чувствовал обязательства по отношению к своему еврейству. Он был религиозным человеком. И считал, что светское образование не противостоит вере предков. Юзеф, равно как и редакция и читатели «Израэлиты», полагал, что необходимо приложить все усилия, чтобы стало возможно дружное польско-еврейское сосуществование на одной земле.

Он хлопотал о создании в Варшаве начальной школы для еврейских мальчиков, которая заменила бы хедер и в которой вместо иудаизма преподавали бы польский язык. Во время вспышки холеры в столице Юзеф принимал участие в добровольческих спасательных комиссиях. Его репортажные описания эпидемии, бушующей в варшавских бедных кварталах, можно найти в повести «Дочь торговца. Сцена из времен последней эпидемии в Варшаве», вышедшей в 1868 году. Книга посвящена «Тени Возлюбленной Матери, Анны Гольдшмит, в знак глубокого почтения и привязанности» – Хана не дождалась публикации. Она умерла за год до этого.

У Юзефа были литературные амбиции. Он хотел создать издательскую серию «Портреты знаменитых евреев XIX века», чтобы показать читателям пути, которыми те шли «к признанию, уважению и внутреннему удовлетворению от жизни, прожитой с пользой»{21}. Свое первое произведение из этой серии, «Сэр Мозес Монтефиоре», изданное за собственный счет, он посвятил «Дорогому Отцу, доктору медицины, в знак сыновней любви».

В 1869-м в результате послевосстанческих репрессий Варшавскую Главную школу ликвидировали, а вместо нее создали Императорский университет. Там в 1870 году Юзеф Гольдшмит получил степень магистра юридических наук, написав дипломную работу «Лекции по бракоразводному праву согласно библейско-талмудическим положениям, с общим обзором их развития, с учетом обязательных предписаний», которая была отмечена высокой оценкой. Эту работу издали книгой. Окончив обучение, Юзеф стажировался в люблинском суде, но вместо того, чтобы осесть в родных краях, переехал в Варшаву, где и остался работать присяжным поверенным.