– Большая честь выпала моему мужу, – сказала в этот момент Васса, и сестра ее прекратила давить на клавиши. Акакий тотчас метнулся к ней с тарелкой, полной разных вкусностей. – Я хочу немного почитать вам, дорогие гости, его последнее письмо, в котором он прощается со мной и детьми.

– Читайте же! – вскричали самые нетерпеливые. – Будьте так любезны!

Хозяйка извлекла из складки платья письмо и развернула его.

– “Здравствуй недолго, матушка моя Васса и дети твои, – начала она. – Пишу вам от пристани сорельской, где в трактире мы напоследок остановились, припасы из подвала выгружаючи. Некогда мне, родные, разные приключения расписывать, потому как ранен я в руку и кровушка моя льется на стол, за которым и сижу я, письмо сочиняя. Едва Трифона умолил в таверну свести меня, сказал ему: “Неуж ругал я тебя или обижал как? Почто не желаешь ты мне последние минутки пожить, письмо жене учинить, дабы узнали они о словах да делах моих?” Уступил он, а то все порывался живот мне проткнуть, когда снаряд во двор кабацкий попал да осколок в плечо мне впился. Бежали мы, матушка моя, бежали с позиций наших, потому как артиллерия дольменская вовсю стала снарядами нас закидывать. Как среди ночи взялись, так и не отстали, пока склад наш мануфактурный не порушили. Защитники сорельские на стенах, почитай, все пали, и токмо неведение врагов о том нас от штурма до поры уберегало. “Ваше благородие! – поутру закричал мне Трифон. – Пора на корабль”. По счастию, стояло наше военное судно в порту, не успело накануне отплыть, потому как увидал капитан, что дело гиблое, и не стал даже товары свои выгружать. Прилив уж должен был вскоре начаться, и пора было спешить нам. Охранять тут и выдавать стало нечего, ибо налетели жители окрестные, кто не сбег еще, да порасхватали припасы складские, какие к употреблению годны. Да и прочие, дрянные вовсе и те вымели. Закричал было Трифон на них, да сказал я ему, едва из пристроя выскочив: “Пускай берут, братец мой, все одно добру погибать!” – “Благо бы добро, – сказал мне один плюгавый мужичок, табак нюхая. – А то плесень одна, а не курево”. Однакож взвалил на горб мешок и потрусил далече. Ох, рука болит моя, немеет, писать уж мне трудно, жена моя, а потому покороче расскажу. Как бежали мы чрез город весь, да как оставшиеся в домах жители, завидя нас с Трифоном на телеге улепетывающими, с воплями скарб свой сбирали да из окон кидали, неинтересно сие. И без того мало цельных зданий в Сореле было, а уж после этакого ночного обстрела и вообще чуть осталось. В порту же что творилось, и словами не рассказать. Многие безлодочные на шхуну вскарабкаться пытались, детишек своих закидывали, да токмо толку мало – сбрасывали их в море, многих стреляли да резали, потому как удержу им не было. Аж вода у корабля от крови покраснела. Одного кабатчика портового взять и решил капитан, не считая живых еще гвардейцев да нас с Трифоном, потому как пиво у него в бочонках было. Покидали на пристань сукно мундирное да муку плесневелую, чтобы в трюмах место освободить, и я в сем поучаствовал. И как назло, матушка моя, ударили тут пушки наново, словно углядели дольменцы, как народ в порту суетится. Едва корабль наш не потопили, а уж лодок в щепу разнесло да перевернуло десятками. Когда бочку выкатывал я, тут и взорвалась поблизости болванка мортирная! Почувствовал я боль в плече резкую, и горячо стало в руке, словно в кипяток ее окунул. Тут и тело все слабостью мне охватило – гляжу, а в мундире моем дырка, да кровь из нее сочится. Присел я на бочку, и рукою рану обхватил, да где там! Разве ж кровушку остановить, когда льется она! Ох, понял я тут, что погибель моя пришла, и такая вдруг досада взяла, что не услышишь ты слова моего последнего да не обниму я тебя, матушка моя, что аж к глазах помутилось все. Может, от дыма то было, от гари, или от слабости моей внезапной. И Трифон подле меня вдруг оказался, к себе развернул, а лицо все сажею покрыто, словно в моторе ковырялся. “Прощайте, сударь мой! – сказал он и нож свой вынул. – Зла не видал я от вас, и теперича добро с радостью вам сделаю”. Тут и взмолился я об отсрочке малой, и сказал он тогда: “Есть еще пуля в ружье у меня, потерпите токмо минутку”. И за винтовкой своею отправился, которую на шхуне в арсенале пристроил. А я посмотрел на море да на небо синее, да на тучки от пушечных разрывов, да на развалины и дома уцелевшие, вдохнул запах дыма и трав морских, подводных, чтобы запомнилось мне все это на путь мой последний, в пустоте черной да непроглядной. Далека во Тьме дорога до звезд светлых, да и забыли они, поди, родину свою, землю маленькую да горестную. И подумал я – зачем торопил я жизнь мою, зачем все вперед заглядывал, в день будущий смотрел словно слепец какой, дальше носа своего не видящий? Зачем о будущем мечтал, о дне каком светлом, несбыточном, когда вернусь к тебе и детям твоим, и лето вновь придет теплое да зеленое? Лишь Смерть свою приближал я тем, когда днем сегодняшним жить не хотел и тяготился им. Минутку бы каждую смотрел я на Солнце, дышал бы воздухом чистым: “Вот ведь радость-то какая, мгновение это!” Но не думал ведь я так, все планы строил да вперед заглядывал, оттого и жизнь моя промелькнула, словно ласточка в небе… Вот уж и Трифон пришел, матушка моя! Патрона только не оказалось у него, да и сам-то он, поди, просто так это сказал, зачем же пулю дорогую тратить на товарища, когда врагам?… Ох, не о том я письмо-то свое писал, не о том надобно было, да поздно уже зачеркивать. Все, Вассочка моя, пора. Прощай”.

Торжественное молчание повисло в гостиной, и по знаку Вассы ее сестра вновь ударила по клавишам, извлекая из инструмента ликующую мелодию. Дети Киприана чинно поклонились присутствующим, их увела служанка, и между гостями завязались приличествующие разговоры.

– Славно погиб Киприан, – заметил Маруф, обращаясь к незнакомому человеку рядом с Максимом. – Жаль вот только, осколок не сразу погубил его, а заставил мучиться от страданий.

– Зато сколько мужества явил этот воин в последние свои минуты, – возразил ему кто-то.

– К тому же донес до жены свои предсмертные мысли и напутствия, – подхватила дама в пышном желтом платье. – Не то что давеча в королевском парке, когда розарий подорвался на снаряде. Крики да и только, перерезали всех раненых словно свиней каких. Жалко мне было их, что даже освобождения слова им не до конца сказали.

– Ох, нравы ныне не те уж, что в былые годы, – вздохнула некрасивая девушка в платье с необыкновенно глубоким вырезом, искоса поглядывая на студента. – Бедные мальчики на фронте наши погибнут, не услыша прощального слова. Уж не я бы нашла для них ублажение? Да и если б сил у них принять его совсем не достало. У хорошей женщины способов множество для молодого человека, утешить его в трудную минутку!

– Очень хорошо, Виринея! – проговорила вдруг рядом Варя. Максим даже не заметил, как она прекратила играть на инструменте, уступив место кому-то из гостей. – Сказано-то как, словно по писаному.

– Да уж, – выпятила губы некрасивая девушка. – Те, может, не очень заметные снаружи люди, которые в глаза не бросаются, на деле самые лучшие и есть. Потому и не высовываются как некоторые. А уж ласки у них побольше найдется, и прочие достоинства приятные. Может, не только снаружи они явлены, а особливо под платьем и в душе у них сокрыты будут.

– Ну, а ты что думаешь, Макси? – с интимной улыбкой беря студента под руку и даже слегка прислоняясь к нему, сказала Варвара. – Есть у таких девушек под платьем прелести?

– М-м, – собираясь с мыслями, промямлил он. – Ну как же… Порой весьма колоссальные… По законам равновесия… – Он явно нес чушь, но женщинам, и особенно Виринее, его слова понравились, и они заулыбались. Маруф даже хохотнул одобрительно.

Письмо профессора Мануилова так сильно подействовало на Максима, что разговоры вокруг воспринимались плохо. Ему казалось странным, что эти люди так быстро перекинулись с темы Смерти на разные околосемейные вопросы. Хотя ведь гораздо проще думать и рассуждать не о том, что сложно и всерьез трактуется лишь адептами Храма, но о чем-нибудь приятном и малозначащем. Ему вспомнился и Платон с неожиданной фразой о детях и легким отношением человека к собственной жизни. “Неужели вы не понимаете, как важно то, что написал Киприан в своем последнем письме? – хотелось закричать ему. – Ведь он уже одним глазом глядел на саму Смерть! Он понял все о нашей жизни, потому что такое знание приходит только в самую последнюю минуту. Он так хотел рассказать вам всем об этом самом важном знании, торопился и путал слова, а вы не услышали его, жуя свои дурацкие пирожки!” Но разве скажешь такое вслух?

И Максим уже совсем собрался добавить в разговор что-нибудь игриво-незначительное, как вдруг со стороны Архелаевой донеслись громкие крики, выстрелы и другие резкие звуки.

– Опять пьяные! – скривилась дама в желтом платье.

Кто-то из гостей выхватил из-за пояса пистолет, подскочил к окну и отдернул штору, затем схватился за раму и распахнул ее. Наверное, он пожелал пугнуть толпу. В комнату влетел морозный ветер, пламя в рожках слегка затрепетало, отбрасывая тени.

– Идиот! – вскричал Маруф и бросился к воинственному гостю, желая, видимо, оттащить его от окна, но тот уже кричал что-то во тьму. Внезапно стекло перед ним треснуло поперек и обрушилось на пол тысячей осколков. Человек с пистолетом взвизгнул диким голосом и схватился за лицо, отшатнувшись от окна.

Женщины закричали и толпясь кинулись раздвигать шторы, желая обругать негодяя, который разбил стекло.

– Стойте! – громко сказал Максим, но его никто не услышал. Многие вооружились кто чем горазд – тарелками, ножами и прочим, намереваясь, судя по всему, закидать хулиганов этими “снарядами”. Только Варвару и удалось удержать студенту, да и то едва ли не полным напряжением сил. – Подожди же! – рявкнул он в ухо девушке и поволок вдруг обмякшее тело подальше от толпы гостей, к дверям. “Опять мне приходится спасать ее”, – зло подумал он и встряхнул Варвару. Ее газовая косынка слетела с шеи и унеслась куда-то порывом сквозняка.