Глава 4.

Политика умеренности середины 1930-х годов

Конституционная реформа была частью более широкого дискурса – ряда тенденций 1933–1936 годов, которые историки рассматривают как умеренные в политическом, экономическом, правовом и идеологическом развитии, включая тенденцию к укреплению законности. В этой главе обсуждается ряд политических изменений, которые позволили ученым квалифицировать этот период как период консолидации режима, или как период смягчения жесткой политики, или даже как попытки демократических реформ, запланированных Сталиным. Поскольку советское руководство не объявило открыто о начале политики примирения и демократических реформ (если только мы не усматриваем этого в заявлении о победе социализма на XVII съезде партии), оценка этой примирительной тенденции и ее места в общем политическом курсе остается предметом научной интерпретации.

Еще в 1946 году Николай Тимашев в «Большом отступлении» оценил культурные, социальные и идеологические изменения середины 1930-х годов как отход правительства от социалистических идеалов с целью заручиться поддержкой народа и стабилизировать общество[66]. Для него советская конституция 1936 года была лишь декорацией. Недавние исследования не видят отступления от социализма со стороны правительства в этот период, а напротив – скорее своего рода релаксацию из-за предполагаемого достижения нового социалистического порядка. В то время как Терри Мартин делает акцент на обращении к традиционным ценностям в этот период, Дэвид Хоффманн и Мэтью Лено рассматривают изменения в официальной культуре, отмеченные Тимашевым: возвращение к семье, продвижение патриотизма, отход от лозунга мировой революции, – как прагматичную политику, как избирательное использование традиционных институтов и культуры в целях модернизаторской мобилизации[67].

Остается вопрос, была ли относительная умеренность сознательной структурированной политикой. Ведь очень противоречивые и непоследовательные шаги, предпринятые в середине 1930-х годов, с некоторыми вынужденными уступками реальности, продолжали включать репрессии. Этот период представлял собой типичную двойственную модель сталинской политики, когда неформальные нормы и практики сосуществовали с формальными правовыми структурами и часто доминировали над ними. Этот дуализм пронизывал всю политическую систему: когда правовая реформа 1934–1936 гг. сосуществовала с внеправовой практикой; когда свобода совести, провозглашенная во всех советских конституциях, нарушалась религиозными преследованиями; когда правовые нормы, установленные конституциями и санкционированные государственными органами, существовали параллельно с многочисленными (зачастую секретными) инструкциями, указаниями, постановлениями других органов – НКВД, партии, – что подрывало или искажало букву закона; когда номинальная система власти советов подменялась фактической властью Политбюро и диктатурой партии. Разрыв между утопическим социалистическим проектом и российскими реалиями породил эту двойственность и зигзаги в политике: 1) введение в 1921 году Новой экономической политики (тактическое отступление), 2) ее отмена в 1928 году (возобновление социалистической программы), 3) статья Сталина «Головокружение от успехов» в 1930 году, 4) германо-советский договор о ненападении 1939 года (ситуационный маневр) и другие. Такие зигзаги были спровоцированы несовместимостью утопических амбиций с давлением реальности, сопротивлением человеческой природы, и усугублялись волюнтаризмом, плохим управлением, догматизмом руководства и головокружительной скоростью преобразований.

Политические лидеры руководствовались видением великой цели – социалистического идеала, – но в то же время им приходилось справляться с несовершенствами, с которыми они сталкивались на практике: отсталое население, неуправляемые местные власти, пугающее иностранное окружение. Умеренные тенденции порождались обстоятельствами на двух причинно-следственных уровнях: во-первых, это была реактивная, ситуативная политика, корректировка после чрезвычайных ситуаций, и, во-вторых, на уровне метадискурса это было смягчение, обусловленное приходом социализма. В то время как некоторые умеренные шаги были программными – политика в отношении молодежи или принятие конституции, другие были ситуативными – направленными на восстановление и исправление ошибок и перегибов, допущенных ранее. Конституция, особенно ее раздел, посвященный избирательной реформе, принадлежала к метанарративу победившего социализма, это было продолжением долгосрочной социалистической программы, а не сменой политического курса.

Историки видят признаки смягчения жесткого курса в экономической жизни, репрессиях и политических уступках, нашедших отражение в знаменитых сталинских лозунгах «Жить стало лучше, жить стало веселее!» и «Сын за отца не отвечает». Однако почти все уступки были половинчатыми, условными или вынужденными, чтобы исправить последствия прежней политики[68].

В экономике целевые показатели и темпы второго пятилетнего плана (1933–1937 годы) были снижены, но в основном вследствие истощения ресурсов. Наконец, после десятилетнего пренебрежения, умеренные инвестиции были направлены в производство потребительских товаров, но не решили их острого дефицита. Хороший урожай 1933 года и конец страшного голода позволили стране перевести дух. Конец нормирования продуктов питания в 1934 году после шести лет карточной системы и разрешение свободной торговли хлебом в 1935 году стали важным, хотя и неустойчивым фактором, облегчающим жизнь людей. Свободная торговля хлебом, однако, была фактически приостановлена во время закупочной кампании осенью 1935 года, которая сопровождалась «чистками классовых, спекулятивных и воровских элементов» в аппарате закупок (на элеваторах, пунктах доставки), а затем летом 1936 года, когда НКВД запретил колхозам и частным лицам торговлю хлебом, зерном и мукой[69]. Наряду с введением финансовых стимулов, рабочие столкнулись с новыми требованиями по повышению производительности труда. Официальное развертывание стахановского движения в августе 1935 года, также направленное на увеличение продуктивности, привело к поднятию норм и раздражению рабочих. Они жаловались, что не могут выполнять тяжелую физическую работу из-за недостаточного питания[70]. Предсказуемыми последствиями стахановского движения стали перебои в трудовом процессе и новая напряженность между рабочими, которые воспринимали повышенные нормы как эксплуатацию.

Несколько шагов было сделано в направлении ослабления репрессий: было принято решение Политбюро от 8 мая 1933 года частично разгрузить тюрьмы и пересмотреть применение закона от 7 августа 1932 года о хищении социалистической собственности. Эта коррекция, помимо победы над «классовым врагом в деревне», была вызвана кризисом (уже не первым) в переполненной пенитенциарной системе и нехваткой рабочей силы в сельском хозяйстве, например, в Украине, опустошенной голодом[71]. Пара указов от 30 июня 1931 года и в мае 1934 года восстановили гражданские права некоторых категорий ссыльных кулаков, однако депортированные лица по-прежнему были ограничены в передвижении без права на возвращение домой[72]. Другое решение, принятое ЦК в декабре 1935 года и отменившее запрет 1930 года, позволило ссыльным кулакам и их детям вступать в колхоз по месту ссылки, но не в родной деревне. Еще одной уступкой стало разрешение Политбюро от 9 февраля 1936 года для специалистов в изгнании работать по своей профессии на месте ссылки и получать образование их детям[73].

Молодому поколению было сделано несколько уступок. Именно в декабре 1935 года на Всесоюзном собрании комбайнеров Сталин заявил: «сын за отца не отвечает», что звучало как отмена ранее необратимой социальной стигмы и вселяло надежду во многих детей репрессированных или отверженных родителей. Решения о подрастающем поколении носили стратегический характер. Поколение, вступившее в жизнь после революции и составлявшее 43 процента населения, воспринималось сталинистами как новая порода людей, незапятнанных буржуазным прошлым, и как резервуар лояльности. Во время таких событий исторического разрыва, как Октябрьская революция, процесс социализации был органическим у молодежи, но гораздо более проблематичным у взрослых, нуждавшихся в ресоциализации[74]. Большевики это прекрасно понимали, когда во время культурной революции использовали напряженность в отношениях поколений и натравливали новое поколение профессионалов против старых специалистов, получивших образование при царском режиме. Иностранный наблюдатель д-р Райчман в 1936 году сообщал о «заметном преобладании молодежи над старшим поколением… и растущем влиянии молодежи на социальную и политическую жизнь»[75]. Стремясь расколоть угнетенное население – обычная практика сталинистов, – режим, например, отделял молодежь от старших в специальных трудовых поселениях псевдопривилегиями, такими как разрешение праздновать годовщину Октябрьской революции. В марте 1933 года дети кулаков получили право голоса, в декабре 1935 года правительственный указ отменил ограничения по признаку социального происхождения при поступлении в высшие учебные заведения. Эти уступки отражали убежденность партийных лидеров в том, что новая социалистическая среда играет первостепенную роль в политическом развитии человека. Искусственно увеличившийся разрыв между старшим и младшим поколениями способствовал расколу сталинского общества и социальной напряженности.

В 1935 году сроки изгнанных в 1930 году кулаков, насчитывавших около миллиона спецпоселенцев, закончились. 28 июля 1935 года Политбюро освободило от уголовной ответственности тех колхозников, которые были приговорены к лишению свободы на срок менее пяти лет (за исключением контрреволюционных преступлений). В результате к марту 1936 года в СССР было реабилитировано 557 964 колхозника, и кроме того в 1934 году – 212 199 крестьян в Украине[76]. Хотя снятие судимостей с бывших осужденных формально означало восстановление всех гражданских прав и права на получение паспортов, в реальной жизни они продолжали носить ярлык «ненадежных элементов» и часто становились первыми объектами последующих массовых операций[77]. Общее решение о возвращении депортированных не было принято, но отдельные индивидуальные и групповые ходатайства были удовлетворены, и в феврале 1936 года ссылка детей депортированных была отменена[78]. Еще одним шагом стало освобождение 54 тысяч местных чиновников, «саботировавших» государственные закупки зерна в голодных 1932–1934 годах, в соответствии с решением Политбюро от 10 августа 1935 года. После указа от 1 февраля 1933 года 16 января 1936 года Политбюро приняло решение пересмотреть дела лиц, осужденных печально известным указом от 7 августа 1932 года, вводившего смертную казнь за хищение государственной собственности. В результате к 20 июля 1936 года было рассмотрено 115 тысяч дел и освобождено 37 425 человек (32 процента)[79].

Важным шагом к социальному примирению стало снятие в апреле 1936 года прежних ограничений с казаков, позволившее им теперь служить в Красной армии. Казаки объяснили уступки подготовкой страны к войне и нуждой в солдатах. Они говорили, что советская власть начала доверять казакам, потому что после многих лет репрессий в станицах «сейчас, можно сказать, и казаков-то не стало, все они то осуждены, то высланы… у нас в станицах и хуторах больше теперь не казаков, а иногородних»[80]. Эта логика, вероятно, господствовала в ослаблении репрессий в целом. Другим компромиссом стал новый колхозный устав (Примерный устав сельскохозяйственной артели), принятый в феврале 1935 года и разрешающий колхозникам возделывать небольшие участки земли под огороды. Сталин играл роль заботливого отца, когда лично выступил в защиту идеи участка и его бóльших размеров на VII съезде Советов. Устав оставил право окончательного утверждения деталей колхозу в соответствии с местными условиями[81]. Эта уступка, хотя она и была преподнесена как дар населению, была молчаливым признанием неспособности колхозной системы удовлетворить потребности страны в продовольствии.

Поворот к укреплению законности был попыткой упорядочить и контролировать произвол, царивший в ходе коллективизации. Этот поворот включал в себя создание Прокуратуры СССР[82] в 1933 году и реорганизацию юридических органов в 1935–1936 годах с целью построения сильного, централизованного государства после предыдущей тенденции к упрощению судебного процесса и внесудебным репрессиям. Так, 10 июля 1931 года Политбюро запретило арест членов партии и специалистов без разрешения ЦК и потребовало, чтобы все смертные приговоры, вынесенные коллегией ОГПУ, утверждались ЦК[83]. 8 мая 1933 года Сталин и Молотов секретной инструкцией упорядочивали процедуру ареста и уведомили ОГПУ и партийных чиновников, что новая прокуратура будет осуществлять надзор за репрессиями[84]. Указ от 17 июня 1935 года подтвердил необходимость санкций прокурора и напомнил, что аресты членов партии, профессионалов и должностных лиц требуют одобрения соответствующих министров и партийных комитетов[85]. Прекращенные во времена Большого террора, прокурорские полномочия были восстановлены в ноябре 1938 года по приказу Л. П. Берии.

Внимание к вопросам законности очевидно в попытках повысить отчаянно низкую квалификацию сотрудников юридической службы. Л. М. Каганович и Г. Г. Ягода призывали в прессе развивать правовое сознание у населения. Реорганизация ОГПУ в НКВД в 1934 году преследовала ту же цель централизации насилия и придания этому институту более конституционного характера. Однако в связи с расширением круга задач, возложенных на политическую полицию, численность персонала Государственного управления государственной безопасности НКВД увеличилась на 47,3 процента с 1931 по 1935 год – до 25 573 человек[86]. После масштабных внесудебных репрессий в ходе коллективизации и индустриализации «для упорядочения, консолидации… для обеспечения нормальной и предсказуемой работы ответственных институтов требовалась своего рода „конституционность“»[87].

Умеренность сталинской политики в 1933–1936 гг., включая демократическую конституцию, не означала прекращения репрессий и мобилизаций как способа управления. Новые силы, заинтересованные в стабильности и законности, сосуществовали со старыми революционными привычками и практикой. Соперничество органов прокуратуры СССР во главе с Андреем Вышинским и Комиссариатом юстиции во главе с Николаем Крыленко способствовало нестабильности политики умеренности[88]. С июля 1931 года сдвиг в практике вынесения приговоров от внесудебных органов в пользу юридических структур был прерван ростом внесудебных репрессий зимой 1932–1933 годов, связанных с голодом: внесудебные тройки (чрезвычайные трибуналы) были созданы в Украине в ноябре 1932 года, в Белоруссии в феврале 1933 года, в Западной Сибири в марте 1933 года, в Ленинграде в апреле 1933 года. Тройки также использовались в периодических массовых зачистках городов от преступников, бездомных детей, «лишенцев» и других маргинальных групп. Тем не менее, со второй половины 1931 года по 1936 год общий уровень массовых убийств со стороны органов государственной безопасности снизился с 20 201 в 1930 году до 1 118 в 1936 году[89]. 7 мая 1933 года Политбюро запретило тройкам выносить смертные приговоры (это право возобновилось во время Большого террора); на следующий день Сталин и Молотов издали секретные инструкции против беспорядочных массовых арестов тройками и потребовали сокращения численности заключенных в тюрьмах с 800 тысяч до 400 тысяч человек[90]. Однако 3а 1932–1935 гг. численность заключенных в тюрьмах и лагерях вновь возросла на 210,9 процента и составила 1251 501 человек[91]. Предпринятые шаги по упорядочиванию репрессий преследовали цель контроля и централизации, а не милосердия и гуманности, как это видно из риторики инструкций, в которых используются такие выражения, как «массовые беспорядочные аресты», «разгул», «жесткий контроль со стороны соответствующих органов», «рационализация», «организация» и, наконец, сердитое замечание: «Арестовывают все, кому только не лень, и кто, собственно говоря, не имеет никакого права арестовывать».