– Да. И горжусь этим. – Конан выждал ещё немного. Сказал, – Ну, готова?

– К чему это? – но то, как она ёрзала по земле, и подкатывала глаза, не позволяло Конану усомниться в том, что готова. Избавиться от жидкости, которая должна была выйти не с потом.

– Да всё к тому же. Воды ты выпила уж больно много. Залпом. Думаю, она тебе… Уже сильно мешает. А ты особа – чародейских кровей. Гордая. Скорее удавишься, чем признаешься, что тебе надо по нужде.

Найда покраснела – вспыхнула, как маков цвет. Но затем… вдруг рассмеялась:

– Чтоб мне провалиться! Ты где научился так вежливо и тактично хамить?

Конан хмыкнул:

– Это – не хамство. Это просто банальное человеческое сочувствие. Ты же не захотела бы намочить и испачкать твоё на этот момент единственное платье?

– Ну… Нет.

– Отлично. Только не надейся, что я развяжу тебе ноги. – он покачал головой, увидев рвущиеся ей на язык слова, – Нет, поймать тебя труда не составило бы. Просто я не люблю лишних движений – да и ты могла бы себе что-то повредить сослепу, ломясь сквозь заросли. Ты же планируешь туда кинуться? Потому что на лугу не больно-то спрячешься. Так – как? Нести тебя вон туда? – он кивнул в сторону кустов.

Некоторое время царило молчание. Гордость и стыд явно боролись с прагматизмом и физиологическими потребностями. Последние победили:

– Ладно. Неси. Только, чур, не подглядывай!

Конан хотел было сказать: «А чего бы я там увидел такого, чего раньше не видел!», но, подумав, просто кивнул.

Когда через минут пять они устраивались на ночлег, Конан – прямо на земле, Найда – на собранной варваром подстилке из сухих листьев и мха, девушка вдруг сказала:

– Как мне жаль мою мать.

Конан, который отлично осознавал опасность того, что его попытаются втянуть в разговор, чтоб вызвать жалость, сочувствие, интерес к себе, и вообще – заставить ослабить бдительность, всё же спросил:

– А что там с твоей матерью?

– Она очень сильно больна. Не знаю даже, жива ли она сейчас.

– И что с ней?

– Она уже давно больна. Кажется, лихорадка. Приступы повторяются каждые две-три недели. Её так колотит – невозможно удержать на постели! Все мышцы сводит, как при судорогах, и тело буквально огнём горит – притронуться невозможно… Но потом, через час-другой, её отпускает. Обычно. Но поскольку некому было за ней присматривать те четыре года, что я провела у папочки, я сильно боюсь. Что некому было вставлять ей между зубов костяную палочку. Чтоб не задохнулась.

Я, собственно, за этим и шла к отцу. Чтоб он её вылечил.