— Разве это не нарушение моих прав, что видео моего задержания попало в интернет? — возмущается 17-летний парень.

Он просит у нас карандаши и бумагу, чтобы рисовать, и… немного фруктов. Канцелярские товары сотрудники ему принесли при нас, а с фруктами оказалось сложнее. У несовершеннолетних по нормативам свой рацион, он куда больше и питательнее, чем у взрослых, но подросткам все равно не хватает. В камере у них нет никаких запасов провизии, даже корки хлеба и пакетика чая. Все, что принесли на обед, они съели. Холодильника тоже нет. И телевизора я не заметила. Уже потом нам сообщат, что после нашего визита оборудовали камеру всем необходимым.

Второй подросток доставлен из другого города на экспертизу. Он почти слепой.

— Видит только один глаз, но и на нем отслоение сетчатки, — рассказывает несовершеннолетний. — Я поэтому с 10-го класса на домашнем обучении был. Вот ваших лиц я не вижу, только силуэты. Мне вменили подготовку расстрела в школе.

Мы объясняем обоим подросткам, что им нужно самим убирать в камере. Вот веник, совок, тряпка… Но они, похоже, делать этого попросту не умеют. Смотреть на унитаз и раковину в их камере без рвотного рефлекса невозможно. Сотрудники больницы обещают нам, что научат несовершеннолетних «искусству чистоты». Не уверена, что слепой мальчик его постигнет…

Первая женская камера. Почти все заключенные — наркоманки, которые только приходят в себя. Одна рассказывает, как ее двое суток не принимали в больнице № 17 (именно там должны снимать абстинентный синдром), в итоге она все эти дни ночевала в автозаке.

— Конвоиры хорошие, едой со мной делились, — вспоминает она. — Терпели, когда я кричала, «переламывалась».

Вообще это не первая жалоба на то, что в СИЗО не принимают «острых» заключенных-наркоманов, отправляют их в гражданскую больницу, а там тоже не хотят брать. В итоге они мучаются от ломок в автозаках. Некоторые от нестерпимых болей умирают.

Среди пациенток есть и задержанные за убийство.

— Я убила сына, грудного, — сообщает зачем-то одна доктору и смотрит в потолок.

В другой женской камере мы обнаружим худенькую красивую девушку, 19-летнюю студентку мехмата МГУ, которая убила своего дедушку.

— Думала, что это не он, а демон.

— Я домохозяйка, — спешит рассказать свою историю очередная пациентка. — Оказалась на Ярославском вокзале. А там меня ограбили. Подошел полицейский, я ему по лицу почему-то звезданула. Теперь вменяют нападение на сотрудника полиции при исполнении.

— А мне грабеж вменяют, — медленно-медленно рассказывает ее соседка. — В магазине была. Одну вещь взяла, вторую. Я думала, что все это мое. Как голограмма передо мной была. Забрала и пошла. А они схватили и сюда меня.

Женщины только от нас узнаю́т о своих правах, после чего просят книги, домино, шахматы. Все это им начинают выдавать. Но почему для этого требовался приход правозащитников? Наверное, некоторые сотрудники больницы считают, что тяжелым пациентам не до чтения и книг.

— А можно мне вязать крючком? — спрашивает пожилая женщина. — Это меня очень успокаивает.

Главврач обещает подумать (читай — изучить ее историю болезни).

Мы узнаем, что часть препаратов (например, карбамазепин) закончилась и что их аналоги не всем подходят. Пациентка в углу камеры просит пояснить ей, что за лекарства ей дают.

— Медсестра сказала, что это «волшебные» таблетки. Мне нельзя знать, что это?

Главврач объясняет, что спрашивать надо лечащего доктора, а не медсестру. Добавляет (то, чего мы так ждали услышать от него), что пациент психбольницы имеет право знать и свой диагноз, и то, как его лечат, и перспективы терапии.