– Теперь я пользуюсь только одноразовыми стаканами – их не надо мыть. Да, смотри на меня и ужасайся, как низко пал некогда могущественный преподаватель искусств. Я не видел тебя после той истории с прерафаэлитской картиной, оскверненной в Национальной галерее. Будь ты неладен, звонишь мне, только когда тебе что-то нужно. – Саммерфилд вытер кисть о верх пижамы. – Что на сей раз?

– Нужна кое-какая информация о художнике. Я вижу, ты снова стал рисовать.

– Ну, после того как графиня Дракула сделала мне ручкой, я отменил занятия и какое-то время вообще не выходил из дому, пока в один прекрасный день мои ученики не заявились и не начали плакаться, что я их бросил. А что мне было делать? Не могу же я вечно болтаться с унылым видом. Кроме того, здесь отличное освещение. Могу сидеть весь день в одних подштанниках, разбрызгивая краску по стенам, если мне этого хочется. Здесь я чувствую себя дома. Я все еще читаю лекции два раза в неделю, а по выходным продаю свои картины на Бейсуотер-роуд. Это, конечно, полное безобразие – закатные пейзажи и собачки для туристов, – зато я зарабатываю себе на хлеб. Кто тебе нужен?

– Ты когда-нибудь слышал о художнике по имени Гилберт Кингдом? – спросил Брайант.

Саммерфилд задумчиво потеребил бороду.

– Давно это было, – сказал он наконец.

– Значит, его имя тебе знакомо?

– Конечно. Великая тайна, этакая «городская легенда». Он был учеником Стенли Спенсера, обладавшего более значительным талантом.

– Почему же я о нем не слышал?

– Потому что он так и не реализовал свой потенциал. Но большинство стоящих историков искусства о нем знают. Кингдома постигла судьба многих гениев. Он был многообещающим студентом в Слейде[54] – Спенсер, конечно, тоже там учился, – потом ему, как и Спенсеру, явилось мистическое откровение. Кингдом избрал своего рода языческий подход к пониманию мира, поделив его на стихии огня и воды. Ему было неинтересно штамповать портреты в золотых рамах для широкой публики; его куда больше занимала непосредственная связь языческих ритуалов с землей. Но даже самый значительный талант в мире не спасет человека, который живет не по моде своего времени. В конце концов он свихнулся и умер в нищете. О нем, кажется, и книг-то нет.

– У меня одна есть, – Артур вынул том из потертого кожаного портфеля. – К сожалению, репродукции его картин отсюда вырезаны.

– А, у меня она тоже есть, – сказал Саммерфилд с нескрываемым удовольствием. – Возможно, это единственное известное мне издание, где воспроизведены его работы. Дай-ка поищу свой экземпляр.

Брайант пил чай и слушал, пока художник производил обыск в гостиной.

– Увы, здесь оторвана обложка, но это то же издание. – Его грубые, вымазанные краской пальцы нетерпеливо перелистывали страницы, пока не наткнулись на иллюстрации, отсутствующие в экземпляре Тейта. Он передал книгу Брайанту.

– Все, что у нас есть, – это манящие остатки его великолепия – две картины в Калифорнии, несколько этюдов и набросков. Как Спенсер изображал Кукем, так Кингдом – Лондон. Он разделил город на четыре части, причем для каждой нашел свою цветовую палитру, плотность и временную шкалу.

– Как он это сделал?

– Видишь ли, есть Лондон «Великого пожара» и – чуть позже, в эпоху индустриальной революции, – город стального пламени, рукотворный ад пульсирующих насосов и громыхающих котлов. Есть город клубящихся нездоровых туманов, росы и обветренных холмов, обиталище тайн, болезней и опасностей. Затем – город воды, где течет большая извилистая река с сотней притоков, пейзаж с мельничными колесами, дождями и паводками. И наконец, город богатой глинистой почвы, где можно найти кости умерших от чумы, – душа и земля, откуда жители города вырастают, как зубы Гидры.

– То есть четыре стихии.

– Совершенно верно. Но такое мышление было немодным во времена, когда набирал силу послевоенный модернизм. Кингдом не сумел найти покровителя и в конце концов нашел смерть в канаве – его насмерть забила шпана – как раз где-то в твоих краях.

Брайант разглядывал картины – незавершенные излияния незаурядного ума, косматые божества, повелевающие землей и небом, пока их съежившиеся прислужники трудятся в крошечных кирпичных домах. Цвета и проработка деталей были потрясающие. Казалось, что это викторианские изображения волшебного царства, перенесенные на большой холст.