– Не говори ничего такого, Джон, о чем впоследствии можешь пожалеть. Я тебя знаю. Ты не умеешь лгать. Ты честный и умный, ты хорошо справляешься со своей работой, в тебе есть шарм. Скажи, зачем ты меня сюда пригласил? Если я знаю тебя достаточно хорошо, то это наверняка как-то связано с твоей службой. Так что давай лучше обсудим этот, менее щекотливый вопрос.

Они вернулись к центру огромного турбинного зала бывшей электростанции на Бэнксайде, а ныне – галереи Тейт-Модерн, где элегантная резиновая скульптура скручивалась и раскручивалась, вытянувшись в пространстве, способном вызвать агорафобию. Мэй открыл рюкзак и вынул оттуда томики по искусству.

– В приюте случился пожар. Книги принадлежат человеку, которого мы подозреваем в поджоге. Если это действительно так, то, возможно, они подскажут нам его мотивы.

– Не сказала бы, что здесь много информации. – Моника заметила скамейку у входа и села на нее, положив книги на колени.

– Артур хочет позвонить своему чудаковатому другу, историку искусства Перегрину Саммерфилду, но я решил сперва обратиться к тебе. Тебе что-нибудь известно о Стенли Спенсере?

– Совсем немного. Имя ему дали в честь аэронавта. Он воевал в Первую мировую войну и был военным художником во Вторую. Жил в Кукеме, у реки, увлекся идеей Воскресения. Картины у него странные, такие наивно-зловещие. Некоторые из них просто раздражают. Наверно, у него было что-то вроде раздвоения личности, и работы его делятся на две четкие группы: реалистические картины и так называемые небесные видения. Стиль у него очень динамичный – это видно даже по репродукциям, – и его композиции пронизаны огромным чувством гармонии, даже если сами персонажи и вызывают раздражение. Вот, пожалуй, и все, что мне о нем известно.

– Тебе не кажется странным, что бездомный таскает с собой такую книгу?

– Нет, а что в этом странного? Возможно, изображение Воскресения действовало на него успокаивающе. Я никогда не видела этих картин. – Она открыла первый из трех томов в голубом переплете. – Напечатан в те времена, когда простые люди проявляли интерес к английскому искусству. Ужасные дешевые репродукции, но, вероятно, не лишенные ценности.

– Почему ты так думаешь?

– Сейчас так мало информации об этих картинах и скульптурах. Многое просто исчезло. В те времена их совсем не ценили.

Мэй наблюдал, как Моника прикасается к репродукциям пальцами, словно пытаясь прочесть какие-то послания, таящиеся в типографской краске.

– Что еще?

– Художники третьестепенные, но эта коллекция может представлять интерес, потому что между всеми картинами определенно есть связь.

– Правда? Что-то я не заметил.

– Было бы странно, если бы ты заметил, дорогой. Этих картин уже лет пятьдесят никто не видел. Не удивлюсь, если выяснится, что все они погибли или украдены во время Второй мировой. И я уж точно не помню, чтобы их когда-нибудь собирали в такие тома. Некоторые из них отличаются своеобразием, что часто бывает с наивной живописью. Попытка заглянуть в одинокую душу. Художники-любители нередко вырабатывают у себя совершенно особое видение, и оно отчасти компенсирует неумение пользоваться выразительными средствами. Жалко, что второй том подпорчен.

– Покажи-ка.

Моника раскрыла книгу посредине, и Мэй увидел, что ряд страниц вырезан ножом.

– Проверь указатель, – посоветовал он ей.

– Гм… На вырезанных страницах были репродукции картин художника по имени Гилберт Кингдом.

– Слышала о таком?