– вполне.
Суд состоялся лишь в августе-сентябре 1974 года. Привлечено было девять человек, в том числе и два подполковника – ревизора, которые сделали липовые ревизии еще в Североморске. Оба были сняты с должности и уволены в запас. Остальные семь были корабельными офицерами, мичманами, старшинами. Все получили различные сроки до пяти лет. Это при полном сотрудничестве со следователями. И это всего лишь за 28 тысяч рублей недостачи на всех. Кстати, только на следствие было затрачено 94 тысячи рублей: командировки следователей, вызовы свидетелей, проведение экспертиз и так далее. Многие считали, что овчинка выделки не стоила, потратили в три с лишним раза больше, чем фигуранты украли и разбазарили. Я же считаю, что наказание за воровство и халатность должно быть неотвратимо, сколько бы это ни стоило. Так как это еще и пример-предупреждение для других.
Еще одна особенность положения корабля находящегося на заводе. У соединения при заводе, куда временно входит корабль, отнята главная функция – кадровая. Кадрами по прежнему управляет соединение, к которому приписан корабль постоянно. Для нас такое положение обернулось следующим. И это абсолютно без моего участия.
При выходе корабля с завода после модернизации в экипаже осталось только три офицера, которые в тех же должностях пришли на завод: командир корабля, и два командира группы (первичная должность). Имели какой-то опыт службы на плавающих кораблях замполит, командир БЧ- 5 (плавая на МПК в Полярном) и наш старший помощник командира, о котором разговор особый. Остальные офицеры назначены с училищной скамьи. Всего офицеров на корабле 30 человек. Старпом Клюшников пришел на завод в первичной должности командира группы. Уходил с завода старпомом.
За время нахождения корабля на заводе мне сменили четырех старпомов. И вообще, при назначении не только старпомов, но всех новых офицеров я, как упоминал выше, никакого участия не принимал, так как те, кто назначал, находились от меня далеко и меня ставили перед фактом. Клюшникова назначили сначала командиром ракетно-артиллерийской боевой части, когда экипаж находился в казарме. Через 10 месяцев его назначили старпомом. Экипаж по-прежнему находился в казарме. Опыт командира БЧ-5, где комплексы крылатых ракет, зенитных ракет, артиллерийские башенные установки, скорострельные универсальные артиллерийские установки, Клюшников получил в казарме, вообще не соприкасаясь, с выше перечисленным оружием и после этого был назначен старпомом. Тот, кто не знал Клюшникова, а знал о его карьере, мог подумать, что это не просто выдающийся офицер, а совершенно уникальная личность. На самом деле Клюшников был тихим, добрым человеком, с очень слабым характером, с очень посредственным умом, с заторможенной реакцией, начисто лишенный административных (в данном случае командирских) качеств. Я к нему относился хорошо потому, что это был искренний, глубоко порядочный человек, а то, что он занимался не своим делом (да и занимался ли), он был виноват в последнюю очередь.
Объяснялась такая кадровая политика довольно просто
– банальной ленью командования, штабов бригад и эскадры. Точнее они этим важнейшим делом в отношении кораблей, находящихся на заводах, вообще не занимались. А технология дела была такова. Кадровик эскадры (в бригадах кадровиков не было) заботился лишь о том, чтобы пустующая клеточка экипажа в его тетради была заполнена. За это он каким-то образом отвечал, а качество, чем заполнялась эта клетка, его не касалось. Кадровик писал представление на выбранного им офицера, подписывал представление у комбрига и командира эскадры, которые, как правило, в него не вникали, и отправлял в управление кадров флота, а там могли лишь проверить канцелярское соответствие и грамматические ошибки.
Дальнейшая судьба Калашникова была такова. После моего ухода с корабля, через год, он был назначен командиром БПК «Смышленый». В связи с тем, что теперь у него уже не было поводыря в лице командира, он управлял, как мог. А мог он очень мало. Все ракетные стрельбы в новом учебном году он «завалил». Начальник боевой подготовки ВМФ адмирал Бондаренко перед очередной проверкой сказал ему на инструктаже, что если он «завалит» предстоящие стрельбы, его снимут. Клюшников их «завалил», его не сняли, за ненадобностью отправили в академию. Так начальникам было удобнее – никакого скандала со снятием командира корабля. Ведь могут спросить – куда смотрели, когда назначали.
По окончании академии его назначили начальником штаба бригады. Но тут случилось худшее. Клюшникова положили в госпиталь с огромной прободной язвой желудка. Врачи еле спасли его. Клюшникова демобилизовали. Почему так милостиво командование относилось к Клюшникову? Он был очень ласковый. Всегда отвечал:
«Виноват… Не повторится… Есть… Так точно…». А в военной службе это главное. Для карьеры, конечно. Откуда взялась болезнь? Врачи мне объяснили – от нервов. Клюшников был порядочный, ранимый человек. Начальники его не снимали, но постоянно шпыняли. Да он и сам видел, что дела у него валятся из рук. И переживал, был в постоянном напряжении.
Но вернемся в Ленинград на завод им. Жданова. Обстановку с кадрами я уже обрисовал. Но корабль должен плавать и плавать надежно. С новым механиком мне повезло. На вид он напоминал бомона, но был квалифицирован, боевой частью управлял уверенно и надежно. Остальные же командиры боевых частей и начальники служб были нулями или почти нулями. Поэтому, как и на СКР – 98 власть я централизовал предельно, хотя это было сделать гораздо труднее – экипаж был втрое больше. Я практически сам назначил командиров отделений и старшин команд и даже секретарей комсомольских организаций, хотя формально их избирали. При такой низкой квалификации офицеров я сделал ставку на жесткую, очень жесткую дисциплину. Командование бригады пыталось упрекать меня в беспощадном отношении к подчиненным. Я категорически не соглашался и говорил это в глаза упрекавшим.
Однажды за это меня пытался отчитать у себя в кабинете командир бригады, сам жесткий, волевой офицер. В это время вваливается в кабинет командир строящегося БПК «Исаченков» с очень к нему подходящей фамилией – Сивухин. Дело в том, что этого Сивухина комбриг искал уже несколько дней, понимая, что тот где-то запил.
Сивухин с порога, как-то боком, шаркающими шагами приближаясь к комбригу, причитал: «Товарищ комбриг, виноват, больше не повториться…». Комбриг, видя, что сейчас с Сивухиным говорить бесполезно выпроводил его из кабинета, улыбнулся и говорит: «Учись, Пыков, ты не пьешь, не куришь, никуда не исчезаешь, а пререкаешься со мной по какому-то пустяку, иди, подумай». Я, конечно, подумал, но ничего нового придумать не смог.
Как показала жизнь, ставка на железную дисциплину была в тех условиях единственно верной. Хотя абсолютное большинство офицеров по настоящему самостоятельно ничего не умели, зато все приказания, указания, инструктажи и инструкции старались, очень старались выполнять стопроцентно. И старший и младший штурманы были назначены с училищной скамьи, поэтому было ясно, что штурманом буду я сам.
Командуя третьим кораблем, это было не трудно. То обстоятельство, что решая в уме задачи маневрирования вдвое быстрее, чем оба штурмана на картах и планшетах, меня раздражало. Я начинал на них орать, от чего те впадали в ступор. Я понимал – так нельзя, но эмоции иногда оказывались сильнее. К большому моему сожалению. Обязанности старпома я выполнял в полном объеме, т.к. Клюшников не только нечего не умел, но и по характеру не мог исполнять эти обязанности. Это меня не раздражало, т.к. вписывалось в мою концепцию централизации власти. Доклады командиров боевых частей и начальников службы делались непосредственно мне в присутствии старпома. Решения за него принимались мной. По-другому просто было нельзя. Мягкого, беззащитного Клюшникова это не возмущало и не смущало.
Я гораздо чаще, чем положено производил строевые смотры и осмотры корабля, опросы жалоб и заявлений. Все для того, чтобы побыстрее чему-то научить моих юных офицеров. Там, где начальники офицеры были пре- дельно слабы, я опирался на толковых старшин в их подразделениях. Старался это делать незаметно, чтобы не подрывать авторитет офицера. В конце концов, корабль был достаточно добротно подготовлен к плаванию и переход на Северный флот был совершен без малейших помарок. Прибыв на родной флот, сразу приступил к боевой подготовке по курсу в полном объеме. Я лично настроился заканчивать корабельную службу и перейти к научно-преподавательской деятельности на высших офицерских классах в Ленинграде. Я заканчивал работу над диссертацией, и мой руководитель был начальником кафедры на этих классах. Кандидатские экзамены я сдал еще два года назад во время ремонта корабля. Об их сдаче надо упомянуть особо, так как эта сдача происходила несколько необычно. Первый экзамен был по основам марксизма-ленинизма и состоял из трех частей: реферат на философскую тему, вопросы военной философии и первоисточники теоретиков марксизма-ленинизма. Первоисточников этих было 350 штук. Их прочитать-то было невозможно, не говоря о том,что можно было что-нибудь запомнить. Поэтому я пошел на кафедру марксизма-ленинизма своего родного училища, познакомился там с преподавателем, входящим в экзаменационную комиссию для будущих кандидатов наук. Для профессорско-преподавательского состава кафедры я подготовил и прочел лекцию об организации партийно-политической работы на боевой службе.
При дальнейшем сближении с кафедрой меня заверили, что из 350 первоисточников мне зададут вопрос по одному из пяти, то есть остальные 345 я могу игнорировать. Это уже было приемлемо. На экзамене все вышло не по нашему плану. Не успел мой куратор задать мне ни единого вопроса, как меня перехватил председатель экзаменационной комиссии. Которого я видел первый раз. Первый вопрос его был по работе Ф.Энгельса, название которой я слышал впервые, второй – по военной философии, о которой я никакого понятия не имел. Экзамен проходил в матросском клубе на площади Труда и я сразу сообразил, что здесь есть библиотека, а уже там наверняка есть любой труд классиков марксизма…
Испросив разрешение выйти, я нашел библиотеку и попросил философский словарь. Найдя нужную работу, был разочарован – по ней было три строки. Попросил саму работу – мне дали книгу страниц на 250. За 10-15 минут прочесть ее нельзя, но просмотреть по диагонали несколько страниц можно. Я быстро выяснил основную тему и выписал пару, как мне показалось, ключевых фраз. В общем, за первоисточник я получил четверку. Когда я отвечал на вопрос по военной философии (ответ придумывал сам), члены комиссии смотрели на меня очень удивленно, но тройку поставили. Ну, а за блестяще оформленный в заводской типографии реферат (стопроцентный плагиат) я получил пять. Итого общая оценка четыре. Для подготовки к экзамену по немецкому языку мне рекомендовали репетитора. Им оказалась пожилая женщина, коренная Ленинградка. Ее благородная внешность, безупречные манеры и язык меня даже смутили, и я пытался ей соответствовать. Но через 5-6 уроков мне надоела эта учеба и я без обиняков сказал: «Не пора ли заканчивать?» На что получил ответ:
«Если вас не огорчит тройка, то можно». Тройка меня вполне устраивала, но когда я услышал, что репетитор не участвует в приеме экзаменов, очень огорчился, мягко говоря. На прощание она мне дала какую-то немецкую газету, где название одной из статей было подчеркнуто, на что я не обратил внимания, газету выбросил.
Экзаменационная комиссия состояла из двух человек, экзаменуемый был я один. Чтение и перевод отрывка из книги. Который «случайно» совпал с тем, что я читал у репетитора, меня конечно вдохновил. Но когда мне дали газету и подчеркнули статью, которую я должен был пересказать по-немецки, я в полной степени ощутил свою глупость. Я вынужден был выучить наизусть сейчас ключевые фразы статьи, и отбарабанил их экзаменаторам. Самым трудным было «живой» диалог на немецком языке. Но надо мною смилостивились и поставили за него четвертку, а так как за два первых вопроса я получил пять, то общая оценка была пятеркой.