— …летось у вас, у косопузых, был с шурином по извозному делу. Навидались. Наши-то, что тутотки под Москвой, значит, все боле по огородам ударяют, да и на фабрики тянут, а кто и по извозному, как мы. А на Рязанщине хозяйства. Эка! Жгли их летось. Ой, жгли… И мы страху натерпелись аж полные портки. Значит, расчет нам вышел у хозяина, вальяжный барин, до себя не допустил, в сенцы приказчик вышел — и ну слюнявит… И только это мы, значит, шапки натянули, эвон, вваливаются, значит, шабры всем миром. Им, вишь, самого подавай. Вышел. Мы тутотки в сторону, любопытствуем: а энти, глядим, значит, шапки долой, ногу об ногу скребут и что-то там мычат. Я, значит, ухо-то навострил, мать честная, слышу, бородатый такой козел так и чешет. «Так что, — говорит, — уж не взыщите. Много, — говорит, — вами довольные. А только придется поджечь!» Шурин ажио крякнул с натуги. А тут другой, значит, помоложе, поклонился и речь держать. «Как полагается, — говорит, — для порядку… Всех теперь жгут. Вы уж, — говорит, — сделайте милость, без греха чтобы!..» Ну, значит, барин в голос. «Что вы, — грит, — братцы, зачем же жечь, если не за что!..» А шабры свое, уговаривают, значит, улещают, чтобы указал, чего без греха пожечь можна. Вон какая хреновина, а ты говоришь, спички…

Володя слушал и ушам не верил. Знал, конечно, что жгут. Убивают, развозят помещичье имущество. Но вот такого, жечь «для порядка», чтобы «без греха», — слыхать не приходилось.

Да, отстала деревня от рабочих. Только-только раскачивается. И поначалу по-пугачевски берется за топор.

К Люберцам подъехали уже ночью. Володя все же окоченел. Рядно стояло на морозе колом, лошаденка поседела чуть ли не до кончика хвоста. Теперь Володя уже жалел, что не сторговался за ту же десятку ну хотя бы до Перова. Оттуда-то действительно рукой подать.

Озябшее тело просит тепла, в животе урчит голод. А в кармане только мелочь. Но ее должно хватить на стакан чая. Где-то здесь, рядом со станцией, был трактир. Когда Володя подошел к покосившемуся домику с кособокой вывеской, его обогнал какой-то человек. Он резко рванул на себя дверь трактира. На мгновение заискрились инеем знакомые вахмистрские усы…

«Машинист… Как же он меня обскакал?»

Володя переступил порог. И тут же словно выросли из щелястого пола, стали по бокам два солдата.

«Семеновцы!.. В Люберцах!.. Все пропало…»

Володя почувствовал, как сразу взмокла спина.

— Документы!

Володя протянул репортерскую карточку. Солдат повертел ее в руках, по складам прочел: «Ре-пор-тер». И ничего не понял.

Проворные руки ощупали карманы. «Да, хорош бы я был с револьвером», — подумал Володя. Взглянул на трактирный зал, и снова у него внутри что-то провалилось.

Два здоровенных семеновца держали за руки машиниста. Рядом стоял унтер и разглядывал револьвер, наверное только что извлеченный из кармана задержанного.

— Шаповалов, Никитин, чего возитесь, не видите — студент. Доставьте к капитану!

— Но, господин унтер-офицер, я буду жаловаться и не премину написать в газете, я репортер…

— Репортер! А ну шагом!

Володю и машиниста заставили закинуть за спину руки. Солдаты взяли винтовки на изготовку.

«Куда нас ведут? Ужели конец?..» Володя посмотрел на машиниста. Тот был спокоен. «А ведь у него отобрали оружие! Ему уже не выкрутиться!..»

От трактира до станции было недалеко. В зале ожидания на скамейках под охраной солдат сидело несколько рабочих-железнодорожников. Посредине зала стоял стол. На нем полевой телефон, солдатская манерка. За столом, положив голову на руки, спал капитан.

Солдаты, конвоировавшие Володю и машиниста, не решились будить начальство. Но Володя уже успокоился. Была не была, ведь он репортер, а это публика нахальная и вездесущая. Сейчас самое время закатить скандал «по-репортерски». Но куда девались нужные слова…