Володя кричит. Машинист не слышит. А Володя не может перекричать колеса. Дотронуться до него он не решается.

Паровоз резко притормозил. Володя успел заметить, как машинист, не спуская руки с реверса, высунулся в окно. Уже рассвело. Впереди входной семафор Сортировочной. Он открыт. На платформе гора брезента. Под ним не то ящики, не то какие-то бочки. За платформой, почти вплотную к полотну, прибились огороды. Ветер сдувает снег, обнажает неровные грядки смерзшейся земли, полуистлевшую ботву. Кто-то копошится среди этих грядок, словно собирает остатки огурцов, моркови, капусты.

Так это же солдаты! И они суетятся около пулемета…

Володю оглушило шипение пара. Машинист уже не выглядывает в окно. Последнее, что Володя успел заметить, — брезент на платформе. Его словно ветром сдуло, и вместо ящиков и бочек — тоже пулеметы. Они стреляют, но грохот колес заглушает стрельбу.

Поезд идет задним ходом. Встречный поток отбрасывает черные шапки дыма на платформы, на огороды. Дым слепит солдат, мешает стрелять.

Но они стреляют, бегут вперед, что-то кричат!..

Скорость растет с каждой секундой. Кажется, что даже пули не могут догнать этот взбесившийся паровоз. Уже не видно Сортировочной, огородов, солдат. Уши заложило от рева открытого поддувала и сифона. Зато глаза видят. Видят стрелку манометра — она у красной черты! Десять атмосфер… Пятнадцать атмосфер!.. Сейчас взорвется котел, если, конечно, у вагонов раньше не оторвутся оси…

Девяносто верст в час! Мелькнули Люберцы. Впереди морозная мгла.

Назад отскакивают стрелки, мертвые семафоры, мертвые полустанки. И каждую минуту поезд может врезаться в тупик…

Далеко от Москвы, где-то между опушкой леса и огромным заснеженным полем, стоит усталый паровоз. Он еще изредка отдувается паром. Но топка погасла. И скоро труба покроется легким инеем.

Около теплушек молчаливые люди. Без слов пожимают друг другу руки и расходятся. Поземка заметает следы.

Володя бредет по насыпи. Был рядом с Москвой, почти в самой первопрестольной. А теперь? Как туда добраться? По шпалам? Но это несколько дней пути. И просто он не дойдет, замерзнет в декабрьскую стужу.

И все же он идет.

Идет много часов. Кругом дороги жмутся деревни. Но они притаились. Ни огонька в окнах, ни дымка над трубами. Даже собаки не брешут.

Мороз забрался под пальто. Володя уже не чувствует пальцев на правой ноге…

Рельсы пересекают какой-то проселок, а может быть, и шоссе, в сумерки не разглядишь. Будка у шлагбаума пуста. Под дверь нанесло снега — видно, давно никто сюда не заходил.

Володя залез в темную тесную конуру. Зажег спичку. И чуть не закричал от радости, обнаружив небольшую чугунную печь.

Лес рядом. И уже через полчаса он с наслаждением протягивает красные руки к огню. В будке стало тепло, Володю разморило, потянуло ко сну. Вот уже все поплыло перед глазами…

Он проснулся от стука. Кто-то обивал снег на ступенях… Володя глянул в оконце. У будки стоят крестьянские розвальни. А хозяина не видно. Володя откинул крючок. В будку ввалился тулуп, закутанный бабьим платком. И только два здоровенных заиндевевших усища, торчащие из-под платка, свидетельствовали о том, что это мужик.

— Эй, мил человек, огоньку дай, табачок есть, а спичек ноне и купить негде…