— О чем же после этого говорить? — пожала плечами Анна Михайловна, и Афиногенов с бокалом вина расслабленно раскинулся в кресле, умиротворенный словами этой богатой равнодушной женщины, не желавшей вспоминать о человеке, с которым когда-то была близка и который теперь умирал где-то здесь, на узком пятачке каменного склепа. — Лучше продолжим...

— ..продолжим искать, — выговорил Свиридов, с трудом разлепляя пересохшие губы. — Может, этот проход для тока воздуха поможет нам как-нибудь. Как-нибудь...

По тяжелому дыханию прислонившегося к стене Фокина было очевидно, что никаких иллюзий на возможное освобождение — даже если бы они были совершенно здоровы и не так измучены! — он не питает.

— Нам не выбраться, Володька, — пробормотал Афанасий. — Платонов рассчитал точно.

Если мы.., если мы в самом деле еще нужны ему живыми, то он скоро получит нас полностью к своим услугам. Конечно.., конечно, если бы меня выпустили сейчас и я завидел поблизости этого ублюдка, я бы.., свернул ему шею, и пусть после этого что хотят, то и...

— Я думаю, что не зря нам ввели этот препарат, — отозвался Владимир, — Вероятно, он повышает эффект внушаемости. Если еще недавно казалось, что ни о каких соглашениях с Платоновым не может быть и речи, то теперь.., в общем, еще несколько часов, а быть может, и минут, и все.., мы упадем к его ногам, как перезрелые яблоки.., не буквально, конечно, а фигурально. Только захочет ли он нас поднять?

— Теперь я понимаю, каково джинну просидеть тысячу лет в бутылке, — с довольно жалкой претензией на иронию попытался усмехнуться Фокин.

— Только джинн, в отличие от нас.., бессмертен. — И Свиридов с силой ударил кулаком по безжалостной кирпичной кладке так, что тупая боль брызнула по всей руке, а на разбитых суставах выступила кровь.

— Неужели конец? — вдруг задумчиво спросил Афанасий.

— Самое ужасное, — тихо проговорил Владимир, — что мне уже становится все равно.

Какая-то ватная пустота.., я уже перестаю чувствовать боль. Наверно, это и называют смертью.

Как ты думаешь, Афоня?

— Думаю? — тяжело ворочая языком, откликнулся тот. — Ты хорошего обо мне мнения... Лучшего, чем был при жизни. Тогда ты не допускал, что я могу думать.., а теперь, когда уже все равно и когда все застывает.., как битум на крыше дома.., теперь ты говоришь, что я думаю?

«Вот теперь точно конец», — подумал Владимир и повернул голову направо. И хотя это было невозможно, он воочию увидел, как из-под разукрашенной кровавыми разводами и ссадинами кожи Фокина — которой он видеть не мог! — выступили белые кости скелета, тускло фосфоресцирующие желтовато-серыми отсветами.

— А как бы ты хотел умереть, Дима? — вдруг необычайно четко всплыл в ушах высокий и ясный голос. Совсем близко. Неужели.., неужели это и есть смерть, когда все желаемое выплывает на расстоянии протянутой руки, но только на миг, чтобы затем растаять и оставить тебя наедине с тем адом, который ты заслуживал всю свою жестокую жизнь?

Потому что голос, который услышал Свиридов — спокойный, равнодушный, чуть ироничный, — был голосом Ани.

...Работники спецслужб почему-то удивительно склонны к алкоголю. И бывшие, и нынешние.

Это Аня ясно уяснила за последние полтора года своей жизни. Свиридов и Фокин были не единственными «небожителями» элитных силовых структур — пусть бывшими, — которые демонстрировали перед ней склонность к отравлению организма и замутнению рассудка таким популярным у русского народа способом.

Афиногенов не опроверг этого сложившегося у нее стереотипа. Он снова быстро набрался столь полюбившегося ему дорогого вина и коньяка, предложил выпить с Аней на брудершафт и после того, как она с легкой улыбкой выразила согласие, молодецки опрокинул пятьдесят граммов конька и полез целоваться.

И нельзя сказать, что это было воспринято хозяйкой дома совсем уж неблагосклонно.