— Дичка, но все яблочки наливные. Может быть, это древо познания, — сказала она серьезно и, как будто бы решившись, откусила половинку яблока, а оставшуюся предложила мне.
Я обнял ее. Сладкий яблочный сок, нежность и теплота полураскрытых губ, волосы, сохранившие аромат разнотравья, закружили меня. Я чувствовал, как бьется ее сердечко моему в такт.
— Пойдем купаться, — сказала она, когда, едва не задохнувшись, мы смогли оторваться друг от друга.
Всю оставшуюся жизнь я буду помнить крупинки белого кварцевого песка на нежной коже и хруст этих крупинок на моих зубах.
Мы молча вернулись в город. Невысказанная грусть и сближала нас, и отталкивала друг от друга. У ее дома мы остановили лошадей. Я пытался объяснить ставшей такой близкой женщине, что не имею права брать на себя никаких обязательств. Сорокалетний ландскнехт — я не знаю, доведется ли вернуться из предстоящего опасного путешествия. И еще я хотел сказать, что никогда прежде не испытывал такой нежности. Она закрыла мне губы прохладной ладошкой.
— Я знаю, — прошептала она.
Пора уходить — в гостинице ожидали мои товарищи и много разных забот перед завтрашним выступлением отряда. Но сердце разрывалось, и я никак не мог тронуть с места притихшего Талисмана. Она погладила мое лицо, как будто кончиками пальцев его запоминая:
— Я буду молиться за тебя всем богам, которых знаю. Если сможешь, пиши мне.
Я целовал соленые от слез губы и не знал — ее это слезы или мои.
— Езжай, — сказала она, порывисто отпрянув, перекрестила меня и легонько хлопнула Талисмана по крупу.
Не оглядываясь более, я шенкелями перевел коня в галоп и придержал его, только когда углубился в переплетение заросших садами улиц. Я нащупал в кармане портсигар, достал папиросу и потянулся за спичками, которые по старой кавалерийской привычке возил в седельной сумке. Справа, в густой зелени, сверкнула вспышка, грохнул выстрел. Я услышал пронзительный свист. Пробитая пулей фуражка слетела с головы и, скатившись в арык, медленно вращаясь, поплыла, увлекаемая водой. Секунду спустя неизвестный стрелок повторил попытку, но боевые навыки спасли меня — за мгновение до этого я поднял Талисмана на дыбы и тем самым уберег от ранения себя и лошадь.
Мой наган звонко затявкал, посылая в темноту пули. Выстрелив несколько раз, я сделал паузу и попытался что-нибудь разглядеть или услышать. В ушах стоял легкий звон, а глаза застилал пороховой дым. Через минуту послышался топот бегущего человека, а затем резкий гортанный окрик и стук лошадиных копыт. В просвете улицы мелькнула фигура всадника, проникший сквозь густые кроны деревьев лунный свет блеснул на стволе карабина и бритом затылке моего противника. Я не пытался его преследовать, спешился и выловил из арыка испорченную выстрелом фуражку. Оставшийся до гостиницы путь прошел без приключений.
В номере ротмистра горела лампа, и я застал его сидящим за столом, заваленным картами. Он, очевидно, пытался хотя бы приблизительно проложить наш маршрут. Дело это почти безнадежное — карты-трехверстки сделаны только для предгорий, нам же предстояло пройти через горные хребты.
У стола, присев на краешек стула, разместился вахмистр нашего отряда унтер-офицер Григорий Малоземов. Этот крепкий по-крестьянски хозяйственный и очень себе на уме мужичок как нельзя более подходит для выполнения обязанностей вахмистра. За три года совместной службы у меня не было повода упрекнуть его — солдаты и лошади всегда накормлены, обмундирование и оружие соблюдались в надлежащей чистоте.
— Ну как же так, Григорий Иванович, как вы могли казенное оборудование променять? — спрашивал ротмистр с напускной строгостью — его глаза искрились весельем.
Меня посвятили в суть дела. Выяснилось, что один из двух комплектов фотографического оборудования, полученных еще в Петербурге на складе Главного управления, наш предприимчивый вахмистр обменял на новенький пулемет Максима и десять цинков патронов к нему. Как Малоземов объяснил, его волновала слабая вооруженность отряда, и он искал способ исправить положение. В Омске подобный случай представился — тамошнему арсенальскому фельдфебелю зачем-то понадобился фотографический аппарат. Состоявшийся обмен к общему удовлетворению отметили в трактире, а чтобы не возникло лишних вопросов, Малоземов упаковал оружие в ящик от фотографической камеры. Так и доехал пулемет до Верного.
Трудно представить новость, которая обрадовала бы меня больше. Я решил не рассказывать подчиненным о ночном покушении.
Небо за окном серело, приближался рассвет, но, хотя отдых перед дальним и сложным переходом необходим, заснуть мне не удалось. Сейчас, когда я дописываю эти строки, уже рассвело, и с минарета старинной мечети муэдзин протяжным распевом призывает мусульман на молитву.
Перевернув пожелтевшую страницу дневника, Анна увидела вклеенный в тетрадь листок. Плотная и гладкая бумага сохранила свою белизну — наверное, этот лист появился здесь гораздо позже, чем дневниковые записи. Он был заполнен тем же аккуратным и четким почерком.
И было так. В Тивериаду Галилейскую в месяц Зиф, когда цвели все деревья, пришел караван с пряностями и благовониями из далеких восточных пределов персидских и индийских. И пришел с тем караваном Человек, светлый ликом, и сердце каждого, кто видел Его, наполнялось радостью и любовью. Было Ему имя Иисус Назорей. И был там один Фома бесноватый, ходивший за верблюдами в рубище ветхом. И пожалел его Иисус, и наложил на него руки не единожды, и запретил бесам, и вышли они вон. И прилепился Фома к Сыну Человеческому и стал везде за ним следовать. А Иисус отдал ему свое платье, потому что нечем было тому прикрыть наготу его, и учил много. И пришли они в день субботний, и вошли в синагогу, и проповедовал там Сын Человеческий, и учил, и говорил им: «Исполнилось время и приблизилось Царствие Божие на земле. И нет главнее для человека заповеди великой Отца Моего Небесного, чем возлюби ближнего своего, как самого себя. Истинно говорю вам: когда все люди станут как братья — при-идет тотчас Царствие Небесное. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Вы слышали, что сказано в законе Моисеевом: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, молитесь за обижающих вас и гонящих вас, ибо если вы будете любить любящих вас — какая вам награда?» И дивились Его учению, ибо Он учил их, как власть имеющий, а не как книжник. И исцелял там многих больных и одержимых, и скоро разошлась о Нем молва по всей окрестности Галилейской. И запрещал Сын Человеческий всем говорить о чудесах сих, но они, выйдя от Него, возглашали и рассказывали, так что Иисус не мог уже явно войти в город. И приходили к Нему отовсюду — из Галилеи, Иудеи, Иерусалима, Идумеи и из-за Иордана. А Фома недостойный приступал к Нему и спрашивал многажды: «Кто Ты, о Равви? Откуда Ты пришел?» И говорил ему Сын Человеческий: «Как ты сейчас Мой ученик, так и Я был учеником мудрецов великих в стране Кем и в восточных пределах. И познал многое, и обучился наукам разным и врачеванию, но скорбела душа Моя, так как многие знания были уделом избранных. А простые люди проводили жизни свои во грехе и много горя и печали терпели во все дни. И не ведали того, что, коли поверят и познают любовь, тотчас наступит на земле Царствие Небесное, и всякие печали сменятся радостью великой». И был голос Ему Отца Небесного и покинул Иисус чертог светлый — обитель мудрости, чтобы проповедовать по всей земле, что приблизилось Царствие Небесное. И пришел Он в Галилею, где в селении Назарет были родители Его Мария и Иосиф-плотник, и было Ему от роду тридцать лет. Так говорил Иисус Сын Человеческий, и запретил Он Фоме до срока разглашать о том. Ибо многие тайны будут разглашены здесь.