Впервые его дипломатическое дарование проявило себя в 1216 году, во время важных переговоров с Ингварем Игоревичем, княжившим в Переяславле-Рязанском, и его братьями. Речь шла об организации встречи на нейтральной земле и полюбовном обсуждении на ней большого количества спорных вопросов, главным образом земельного характера, успевших скопиться к тому времени.
Константин блестяще провел эти переговоры, сумев уговорить дать согласие на нее не только тех, кто не особо противился оной встрече изначально. Его заслуга в том, что он сумел убедить в том же остальных Игоревичей: недоверчивого и подозрительного по своей сути Олега, боголюбивого Юрия, а также старшего из них и самого осторожного — Ингваря.
В некоторых летописях утверждается, что беспутный князь Константин, следуя в Переяславль-Рязанский, по пути заехал в избушку, где обосновались дьяволопоклонники, и там окончательно продал душу их покровителю, за что сатана одарил его даром убеждать и сладко говорить. Однако пристрастность авторов не вызывает сомнений, судя по принадлежности монастырей и их местонахождения в различных русских Княжествах, далеко не всегда лояльно или хотя бы объективно относившихся к Рязанскому княжеству.
К тому же в наш просвещенный век верить в подобные суеверия попросту нелепо. По всей видимости, это были просто собственные домыслы монаха, который в своих беспочвенных фантазиях додумался лишь до такого убогого сюжета.
Хотя не вызывает сомнений другое обстоятельство, которому действительно трудно найти объяснение: в Переяславль-Рязанский Константин Владимирович прибыл и впрямь совершенно другим человеком. Замечу, что уже самые первые впечатления от этого другого человека у нас сложились благоприятнейшие: малопьющий, рассудительный, умеющий красно говорить и неплохо знающий не только библейские тексты, но и историю других стран.
Кстати, именно тогда впервые прозвучало слово «татары», хотя их предводитель Чингисхан, как известно, к тому времени едва-едва объединил все кочевые племена в своей власти и сделал только самые первые шаги к покорению империи Юань, расположенной на территории Северного Китая.
Впрочем, это говорит лишь о том, что русская внешняя разведка была налажена на весьма высоком уровне, включая беседы и детальные, подробные расспросы проезжающих мимо Рязани купцов, особенно восточных. Все это несомненно следует отнести к заслугам прежде всего не самого Константина, а его старшего брата Глеба.
Глава 4
Внучка ведьмы
Надо сказать, что метраж светлицы, которую отвели под временное проживание гостя братаны-князья, был небольшим, где-то четыре на четыре. Что же касается мебели, то там находилась сама ложница, которую с большой натугой изображала из себя широкая лавка, стоящая у стены, перпендикулярной к окну. Были там еще деревянный стол, парочка стульев да две лавки вдоль стен. То есть обстановка предоставляла минимум уюта и позволяла на деле пожить в самых скромных, спартанских условиях.
Девицу слуги усадили на лавку, которая стояла поближе к кровати. Очевидно, кто-то из холопов предположил, что так князю надо будет приложить минимум усилий, дабы переместить оную проказницу прямиком в постель. Видок у нее был и вправду самый что ни на есть ведьмовской, особенно намекали на нечистую силу взлохмаченные донельзя черные волосы. Тонкую девчоночью фигурку ни в коей мере не могла укрыть пара жалких тряпок, да и то основательно разодранных, хотя если внимательно вглядеться, то сразу становилось ясно, что и скрывать-то было нечего. Тело ее еще как следует не сформировалось, и вся прелесть дикарки состояла лишь в опушенных огромными ресницами глазах, больших, зеленых и глядящих на князя и его слуг с яростью и ненавистью.
Первым делом Костя выгнал и Гремислава, и Епифана, причем первый замешкался на пороге и переминался до тех пор, пока князь не поинтересовался, почему он еще тут, а не там. Но даже и тогда Гремислав еще не отважился на свой кощунственный вопрос, а, обратившись наконец, почему-то повел речь в третьем лице:
— Князь приказал изловить, Гремислав поймал. Князь слово дал, что наградит за лов.
Костя поначалу хотел просто выгнать наглеца, но потом решил, что слово нарушать нельзя, хоть и давал его не совсем он, точнее, он, но не сегодняшний, а позавчерашний, и распорядился:
— Иди к боярину Онуфрию и скажи, что князь повелел тебя гривной наградить, — потом почесал в затылке, мучительно припоминая, из какого металла они изготавливались, но так ничего и не вспомнив, добавил на всякий случай: — Серебром.
Через миг Гремислава как ветром сдуло, хотя Костя, честно говоря, не заметил, чтобы на лице слуги, которому позавидовал бы любой киллер двадцатого века, настолько оно было угрожающим, промелькнула хотя бы мимолетная тень радости.
Спустя минуту после его исчезновения — Костя даже не услышал, как тот спускался по лестнице вниз, — в светлицу заглянул Епифашка и заявил, как о само собой разумеющемся:
— Я, княже, пожалуй, у дверей заночую, а то мало ли.
Если бы не его всерьез озабоченная рожа, Костя решил бы, что он его слегка подкалывает. Мол, один раз поленом огрела, а во второй раз, ежели он не заступится, стулом запросто навернет. Но уже зная к этому времени, что его стремянной и юмор, тем паче ирония, — это понятия противоположные, Костя лишь утвердительно кивнул и повернулся к пленнице.
Девчонку бил самый настоящий озноб, а неестественно раскрасневшееся личико говорило о возможном повышении температуры. Константин протянул руку, чтобы пощупать лоб, и… еле успел отдернуть ее от лязгнувших вхолостую зубов.