Трубецкой вытащил пистолет из-за пояса, протянул его французу рукоятью вперед.

— Помогите себе и своему приятелю, месье. — Лицо русского превратилось в маску — холодную и неподвижную. — Одно движение пальца… Сможете? И вы свободны и даже не покалечены. Просто дадите мне слово, что не будете участвовать в этой войне. Хорошо?

Француз замер, глядя в лицо мучителя, словно надеясь, что вот сейчас русский засмеется и скажет, что пошутил. Не смешно, по-военному, но пошутил. И заберет обоих французских лейтенантов — раненого и здорового — в плен. Или хотя бы только здорового, а раненого оставит здесь. Кто-то ведь хватится их, в полку ведь знают, что приятели решили немного отдохнуть на свежем воздухе… Хватятся, есть у раненого шанс дожить до лазарета.

Но русский не улыбался.

— Я могу вас застрелить, — сказал русский вместо этого. — В моей войне пленных не берут. В моей войне с вашей стороны нет офицеров и солдат, есть только грабители, убийцы и мародеры. А с такими разговор всегда был коротким — расстрел. Так ведь? Значит, либо я расстреливаю вас, либо вы приводите в исполнение мой приговор в отношении лейтенанта… как его зовут?

— Тома… Тома Лярош.

— В отношении лейтенанта Тома Ляроша, — сказал русский. — Выбирайте…

Гусар что-то сказал резким тоном. Возможно, требовал прекратить пытку, но русский что-то серьезно ответил, и гусар замолчал, снова отвернулся и стал набивать трубку, неловко держа разряженные пистолеты под мышками.

— У меня немного времени, совсем мало, — сказал князь. — Тут слишком людно, я не могу задерживаться… Итак?

Палец русского взвел курок на пистолете, дуло повернулось к лейтенанту, заглянуло ему в лицо.

— Мне посчитать до трех? — осведомился русский. — Раз.

— Я… я готов… — Француз взял… выхватил пистолет у него из руки, приставил дуло к голове своего умирающего приятеля.

— С вашего позволения я отойду, — сказал русский. — Брызги крови, знаете ли, мозга…

Лейтенант застонал и нажал на спуск — грохнул выстрел, облако дыма окутало вершину холма.

Русский не обманул, он не стал убивать лейтенанта. Он вежливо попрощался и ушел в лес.

Попав в полк, лейтенант рассказал все без утайки. Он даже засохшие кровавые брызги не стер с лица, так и явился в штаб запятнанный. И передал записку, которую ему вручил русский. И молча стерпел все, что ему говорили приятели о трусости и подлости… Молчал и плакал, беззвучно кривя губы.

Упреки стихли сами собой, а имя князя Трубецкого… Нет, оно не то чтобы вдруг стало широко известным, но о князе заговорили. Опасный безумец был где-то рядом, им вполне мог оказаться всякий, под описание, сделанное выжившим лейтенантом, мог подойти кто угодно, и даже дополнения капитана Люмьера не делали портрет однозначно узнаваемым.

Акцент? Возраст? Цвет волос? В Великой Армии таких молодых людей были десятки тысяч, некоторые из них не знали языка друг друга, и винить их в этом было невозможно — Император собрал войска почти со всей Европы для похода в эти дикие места.

В конце концов, что он может сделать, этот князь Трубецкой? Даже если он станет убивать по десятку солдат и офицеров в день, то… Ежедневно гибнет куда больше людей, гораздо больше, и никто не обращает на это внимания. Гибнут от голода и дизентерии, от изнеможения, кончают жизнь самоубийством, выбившись из сил. Десятком больше — десятком меньше, какая разница? На войне как на войне, да и шансы, что Трубецкой выберет именно тебя из полумиллионной Великой Армии, были мизерны.

Это должно было успокаивать. И успокаивало.