— Я просто подумала, что ваша мама что-нибудь рассказывала о том времени. Ну, когда она была с моей мамой.

— Она не рассказывала.

И по поведению Джоан Селлвей, по тому, как она замкнулась, подавила сильное раздражение, Свонни поняла, что Джоан никогда не хотела знать о жизни матери до ее замужества. Вероятно, даже просила Хансине никогда не упоминать о тех годах в присутствии ее мужа Рональда, а потом и сына Пола. Ее мать была прислугой. Раболепствовала перед матерью этой женщины. С какой стати ее должна допрашивать женщина, ничем не лучше ее самой — хозяйки такого красивого дома в Борхэмвуде, матери будущего сына-доктора? Может, эта женщина пришла высмеять ее, наговорить гадостей из-за простого, даже позорного происхождения ее матери?

Свонни поняла, что давить на Джоан нет смысла, та ничего не расскажет, потому что знает не больше, чем сама Свонни, к тому же не имеет ни желания, ни причины узнать.

Свонни была унижена. Она видела, или думала, будто видит, что попала в глупое положение, но ничего не могла поделать, не могла остановиться. Ей стало хуже, чем до смерти моей мамы. Ее преследовал страх, что Аста вскоре уйдет, так и не открыв правды. Даже если и захочет открыться, она быстро дряхлеет и вряд ли сможет все вспомнить или связно рассказать. В действительности же никаких признаков старческого маразма у Асты не наблюдалось, хотя ей шел уже девятый десяток. Она оставалась все такой же капризной, упрямой, эгоцентричной, жестокой, но на удивление очаровательной.

Эту мысль о надвигающемся маразме Асты заронил Торбен. По его мнению, именно ее преклонный возраст явился причиной того, что он назвал «этой печальной историей». Свонни хотелось бы думать, что дело именно в дряхлости и «эта печальная история» — именно то, что говорит Торбен, то есть чепуха. Но если Аста выжила из ума, сможет ли она когда-нибудь рассказать дочери правду, которую, по ее словам, всегда собиралась открыть?

Свонни поехала к дяде Гарри. Он был моложе Асты года на два или на три, но сохранился не так хорошо. Гарри по-прежнему жил один, но за ним ухаживали дочери. Все они были замужем и все, кроме одной, жили неподалеку в Лейтоне.

Аста частенько рассказывала, как сильно он любил Свонни, как его сразу же потянуло к ней, когда они встретились в первый раз. Свонни тогда исполнилось четырнадцать. Гарри приехал в «Паданарам» сообщить лично о смерти Моэнса. Тогда было обычным делом, что оставшийся в живых заходил к родителям погибшего, чтобы утешить их рассказом о последних часах жизни сына, о том, как мужественно и стойко тот переносил страдания. И какой славной — это обязательно была его смерть.

Тогда дверь открыла Эмили, но именно Свонни проводила его в гостиную. Он увидел девочку впервые и пообщался с ней минут десять, пока не спустилась Аста.

— Ваш брат, — сказал он ей, — говорил, что у него есть любимая младшая сестренка, но он не упоминал, что она такая красавица.

Когда Свонни приехала в Лейтон на Эссекс-роуд, где Гарри занимал половину большого дома эпохи Эдуарда, она застала его в одиночестве. Дочь, которая жила этажом выше, только что вымыла посуду после обеда, разожгла камин и принесла газеты. В молодости он, очевидно, был таким же высоким, привлекательным мужчиной, как дед Пола Селлвея Сэм Кроппер, только светлее. Но годы иссушили его и согнули. У него было розовато-белое, как у озябшего ребенка, лицо, и, очевидно, болезнь Паркинсона, так как руки постоянно дрожали. Но он по-прежнему оставался веселым, галантным и бодрым. Гарри склонился и поцеловал руку Свонни. Никто не знал, где он приобрел эту совсем не английскую привычку, которая так нравилась Асте. Он всегда целовал ей руку. Свонни рассказала ему все. С ним оказалось легко говорить, Гарри был отличным слушателем. Так, должно быть, он слушал и Асту.

— Она никогда не рассказывала мне об этом, — произнес он наконец.

— Она и мне ничего не расскажет! — простонала Свонни. — Неужели она все это выдумала? Она могла?

— Я скажу тебе кое-что, дорогая, так как это заслуживает внимания. Всю жизнь я слышал, что безусловным бывает только материнство, — но это чепуха, верно? Дети всегда похожи на обоих родителей, а родители — на детей. Труднее сказать о себе самом, потому что ты не знаешь, как выглядишь, даже в зеркале не видишь себя по-настоящему. Но со стороны всегда видно, похожи ли дети на родителей. Если нет, то дело тут нечисто.

— Но вы же знали моего отца, — сказала Свонни. Но поправилась: — Вы же знали Расмуса Вестербю. И Асту знаете. Я похожа на них? Хоть на кого-нибудь?

— Дорогая, — грустно улыбнулся Гарри. — Ты действительно хочешь это знать?

Она ответила, что не просто хочет, а должна это знать. Гарри помолчал, затем взял ее руку:

— Тогда я скажу тебе — нет. Нет, не похожа. Я никогда не видел сходства, и это было для меня загадкой. Поэтому я и не удивился твоему вопросу. Понимаешь, когда мы с твоей мамой узнали друг друга лучше, когда подружились, я ожидал, что она все расскажет. Что наступит такой день, когда Аста откроется мне, признается, что эта девочка, эта красавица — не ее дочь, что она удочерила ее. Но она молчала. Поверь, я люблю твою мамочку, теперь я могу в этом признаться. Но ты слишком красива, чтобы быть их ребенком.

Он очень нежно поцеловал Свонни, когда она уходила. И обещал, хоть она и не просила, что спросит у Асты сам. Аста не сказала ему ничего, что приоткрыло бы тайну происхождения Свонни. Но ей не понравилось, что Свонни расспрашивала его.

— Бедный старик, зачем надо было так его расстраивать? — сказала она. — У него слезы стояли в глазах, когда он пересказывал твои вопросы.