— Измаил арестован с чеком Мани. Я должен бежать. Наверно, сейчас обыск в Липовке, ночью обыск будет здесь.
— Боже мой! Дайте мне с собой то, что у вас есть! Дайте!
— Я очень тронут, дорогая Соня. Но я в сущности почти все уничтожил. Да и не в этом кроется для меня опасность. Уходите скорее! Телефонируйте мне, только не от себя, а из какой-нибудь аптеки. Видите, темнеет. Я не ручаюсь, что и сейчас за вами не проследят.
Соня колеблется одно мгновение. Потом падает ему на грудь и плачет. Он — с тем же мертвенным, неподвижным лицом, придающим ему такое зловещее сходство с его дядей, — гладит волосы этой девушки, любившей его молчаливо и бескорыстно все эти годы, в нем одном видевшей краски своей суровой жизни, самоотверженной жизни, лишенной личного счастья.
Откинувшись назад и держа его за плечи, Соня глядит на него плачущими, полными беззаветной любви глазами.
— Марк, не забывайте меня! Пишите… Как опустеет без вас моя жизнь!
— Не клевещите на себя, дорогая Соня! И без меня будет полна и светла ваша жизнь, и без того, что принято называть «счастьем». У вас впереди высокие цели, любимое дело, работа по призванию, к которой вы готовились столько лет. До свиданья! — Он берет в обе руки лицо Сони и целует ее в лоб: — Работайте. Пишите мне. И приезжайте отдохнуть в Париж. Мы будем вспоминать о прошлом. Мы будем говорить о Мане…
Уже стемнело. Весь переулок погрузился в сон. Погасли огни в окнах домов, и месяц высоко стоит на небе. А в кабинете Штейнбаха, наверху, все еще горит огонь. Все еще движется тень.
Зорко следят за нею другие тени, незаметно окружившие дом. Ворота заперты. Ночной сторож и дворник словно замерли у чугунной решетки.
Вдруг отворяется дверь, и на крыльцо выходит высокая согбенная фигура с седой бородой. Седые кудри падают на виски из-под круглой шапочки. Безжизненно глядят перед собою таинственные, темные глаза. Палка стучит по плитам двора.
— Кто это? — шепчет одна тень, вытягивая шею.
— Сумасшедший барин, — шепотом отвечает дворник.
— Зачем идет?
— Каждый вечер таким манером, ваше благородие, гуляют, значит…
— И ничего?
— И ничего-с. Мы привыкли. Через час вернутся, может, и раньше. Они тихие-с.
— Пропусти…
Медленно переходит старик широкий двор, озаренный луною. Минует калитку. Его безжизненный взгляд скользит по напряженным лицам людей, притаившихся в тени решетки, и по фигурам, которые замерли от неожиданности там, на тротуаре, напротив. Согнувшись и опустив голову, он идет вниз, к Остоженке, такой высокий, безучастный, жуткий и загадочный в этом мертвенном лунном свете. Тоской и одиночеством веет от всего его облика. И в самом ритме этих шагов, и в сухом стуке палки по панели как бы звучит: «Старость… Старость… Старость… Старость…»
Время идет. Сколько? По-прежнему горит огонь наверху. По-прежнему неподвижны тени у решетки. И испуганно сторонится от них случайный прохожий.
Бьет полночь. «Пора!» — говорит сиплый голос. И тени вдвигаются в озаренный луною двор. Спящий дом охвачен живым кольцом. Сильный, протяжный властный звонок. Минуты три молчаливого ожидания. Дверь отворяется.