Андрей Николаевич возился в дальней комнате, доводя до ума экспозицию. Он старался: ведь Проскурин его не убил и не съел заживо, а дело есть дело – к прибытию комиссии вверенный объект должен блистать. Тихий, невероятно запутавшийся учитель истории…

А мы пришли, чтобы запутать его еще больше.

– Андрей Николаевич! – Пол скрипел как оглашенный, и не заметить нашего появления было невозможно, но Лепяго повернулся, только когда я обратился к нему. Глаза у него были пустые и бездонные, лишь в бесконечной глубине их плескался страх.

– Вы живы, Илья Игоревич, – бесцветным голосом произнес он. То ли спросил, то ли констатировал. Взгляд медленно переполз на Славу. – И вы тоже. Странно…

– Странно, – согласился я, жестом останавливая готового вмешаться корефана. – Еще более странно, что мы появились вскоре после вашего приезда. И уж совсем необычно, вы даже не поверите, но мы перенеслись сюда по воздуху.

– Я верю, – пробормотал директор, не заметив иронии. – Я такого насмотрелся, что всему верю. Иудеи просили Христа: «Яви нам чудо», а он не хотел, и, надо сказать, напрасно. Наглядная демонстрация – вот лучшее подтверждение чего угодно. Я раньше не верил в чудеса. А вы, Илья Игоревич?

– Где рыжье? – бесцеремонно влез Слава, которому надоело слушать бредни директора.

– Что-что? – забеспокоился за экспонаты Лепяго. – Монеты лежат в зале, другого золота у меня нет. Хочу вас предупредить, что коллекция неприкосновенна. Она является личной собственностью Феликса Романовича и охраняется… им.

Странная улыбочка, промелькнувшая на лице Андрея Николаевича, неприятно поразила меня. Было в ней что-то зловещее, какая-то уверенность во всемогуществе покровителя. Директор не боялся, что мы ограбим музей. Он знал, что украденное обязательно вернется, и предупреждал нас об этом. «Наглядная демонстрация – лучшее подтверждение». Чего?

– А где Феликс Романович?

– Он уехал к горе.

– Золотые ворота еще там? – вмешался Слава.

– Наверное, – вздрогнул Андрей Николаевич. – По крайней мере, мне неизвестно, чтобы их привозили в Усть-Марью. Если бы их все-таки привезли в Усть-Марью, то доставили бы прямиком в музей.

Речь Лепяго все ускорялась, словно он, заговорившись, старался забыть о кошмаре, преследовавшем его.

– Значит, «хозяин» забирать их поехал, – рассудил Слава. – Как давно?

Я заметил, что при упоминании о Проскурине глаза директора наполнились смятением и страхом. Он замолчал. Меня вдруг осенило.

– Зачем Феликс Романович туда поехал?

Лепяго оставался нем, но я почувствовал, что он вот-вот заплачет.

– Зачем Проскурин туда поехал? – Я тряс за плечи директора, голова его моталась, изо рта выскользнула прозрачная нитка слюны. – Зачем? Зачем?!

Андрей Николаевич вцепился в мою одежду, лицо исказилось в мучительной гримасе. И тут его словно прорвало. Признание хлынуло потоком и было таково, что даже Слава остолбенел.