Мы перезванивались со Святым Сатурнином каждую неделю. Разговоры были длинными, большей частью ни о чем: повседневные новости, обычная болтовня, смешки, междометия, нам одним понятные шутки и просто дыхание в трубке. Но главное содержание находилось между всем этим — не выразимое в словах, но исполненное того напряженного, наэлектризованного томления, какое возможно лишь между двумя отчаянно тянущимися друг к другу человеческими телами. По-моему, это одинаково удивляло нас обоих: как-никак, прошел почти год с момента нашего расставания. Неужели заряд тех двух сумасшедших дней в пустом здании городской школы способен сохраняться так долго, ничуть не теряя энергии, а, кажется, лишь накапливая дополнительные мегаватты? Существуют ли в мире другие такие аккумуляторы?
— Мне отказали в путевке, — грустно сообщал Сатек, — но я тут же подал новое заваление…
— Заявление, милый, — поправляла я. — Завалением оно станет, когда получишь ответ.
— Если они снова откажут, я перейду границу нелегалом, — говорил он.
— Ты что! — пугалась я. — Перестань так шутить. А то товарищи, которые сейчас слушают наш разговор, могут неправильно понять…
— Товарищи слушатели! — подхватывал Сатек — Пожалуйста, поймите меня правильно: я не могу жить без этой девушки. Пустите меня к ней, товарищи!
Так или примерно так мы с ним и общались, заметно пополняя доходную статью телефонных служб по обе стороны советско-чехословацкой границы. После разговора со Свибловым я сказала Сатеку, что, вполне возможно, меня скоро премируют поездкой в Прагу.
— С чего это вдруг? — удивился он. — Ты ведь всего четвертый месяц работаешь…
— Да так, есть один проект… — уклончиво ответила я. — Не спрашивай, это секрет. Но есть и плохая новость: я не смогу звонить тебе так часто, как прежде, — нужно подкопить денег на путевку…
Недели тянулись медленно, как будто вмещали теперь не семь дней, а все двадцать. В конце июля Грачев попросил всех задержаться после работы и устроил собрание.
— Вы, конечно, слышали о новом постановлении? — завлаб взял газету и прочитал вслух: — «Об усилении работы по укреплению социалистической дисциплины труда».
— Слышали, слышали, — откликнулся Троепольский. — Завязывай, Грачев, у людей тут дети по лавкам сидят, плачут, кашки просят. Рабочее время уже пять минут как закончилось. Дзынь-дзынь!
— Слышали, но не читали, — с нажимом продолжил Грачев. — Иначе не последовало бы такого вопроса. Потому что здесь прямо говорится о необходимости проводить различные собрания в нерабочее время. А кроме того… кроме того, есть тут слова, относящиеся непосредственно ко мне, заведующему этой лабораторией. Вот, я зачитаю: «Неспособность руководителя обеспечить надлежащую дисциплину труда на полученном участке работы должна расцениваться как несоответствие занимаемой должности». Всем понятно, что это значит?
Сотрудники молчали. Грачев вздохнул и отложил газету.
— Ладно, тогда объясню своими словами. Если раньше за опоздания, прогулы и прочие нарушения вы отвечали только своей дубленой шкурой, то отныне наказывать будут меня. То есть вас тоже, но сначала меня. А у меня шкура нежная, истончившаяся от многолетних сражений за наше с вами существование…
— Зато хорошо проспиртованная… — пошутил Троепольский.
Завлаба передернуло. Он уставился в полуподвальное окошко и молчал так долго, что мы испугались.
— Да чего ты, Слава… — смущенно проговорил Троепольский. — Я же в шутку. Ну хочешь, извинюсь? Извини, пожалуйста.
Грачев обвел комнату ничего не выражающим взглядом. По-моему, завлаб был трезв, что уже само по себе являлось из ряда вон выходящим событием.
— Собрание закончено, — тихо произнес он. — Советую всем хорошо запомнить: больше я не намерен вас покрывать. Друзья или не друзья — неважно. Вплоть до увольнения. Все свободны.