Ганнон потерял власть где-то около 360 года до н. э. До нас дошел красочный драматический рассказ о заговоре, в котором содержится очень важная историческая информация: «Когда на Сицилии произошло это событие, Ганнон, главный человек среди карфагенян, живущих в Африке, применил свою власть, которая превосходила власть правительства, для обеспечения своего суверенитета и попытался, убив старейшин, стать царем. Выполнить это гнусное намерение он решил в день свадьбы своей дочери – это помогло бы ему прикрыть свое подлое деяние помпезной религиозной церемонией. Для этого он приготовил пир для простых людей в общественных портиках и еще один – для старейшин в своем собственном доме, так чтобы, насыпав яда в чаши с вином, убрать их тайно и без свидетелей и после этого с легкостью захватить управление в городе, когда ему никто не будет мешать. Но этот заговор был раскрыт шпионами магистратов; подлые планы Ганнона были разрушены, но не наказаны, из опасений, что если дело раскроется, то возникнет больше проблем, чем возникло бы после выполнения задуманного Ганноном плана. Удовлетворившись поэтому простым предотвращением убийства, они своим указом просто ограничили расходы на свадебные торжества и велели, чтобы это приказ исполнялся не только им, но и остальными горожанами, чтобы никто не догадался, для чего это было задумано. Не сумев исполнить свой замысел, Ганнон решил предпринять новую попытку, поднял восстание рабов и назначил новый день для убийства старейшин, но, узнав, что его снова предали, закрылся, из опасения, что его привлекут к суду, в мощной крепости с 20 тысячами вооруженных рабов. Здесь, пока он убеждал африканцев и царя мавров присоединиться к нему, его схватили и высекли бичом, а потом выкололи ему глаза, сломали руки и ноги, словно надеясь исторгнуть искупление [его грехов] из всех конечностей, а потом казнили при всем народе, и его тело, связанное веревками, прибили к кресту. Всех его детей и родственников, которые были ни в чем не виноваты, тоже отдали в руки палачу, чтобы не осталось в живых ни единого человека из этой подлой семьи, который мог бы выполнить его гнусный план или отомстить за его смерть».
Хотя этот текст содержит массу политических, социальных и экономических сведений, касающихся Карфагена, которые, несмотря на риторику автора, сразу же бросаются в глаза, никто еще не подвергал его тщательному анализу.
Рассмотрим сначала характер и роль самого Ганнона. Как уже отмечал Гсел, он сильно отличался от обычного греческого тирана. Последние при захвате власти опирались на самые низшие слои населения или на армию. Ганнон не сделал ни того ни другого, ибо, будучи генералом, он тем не менее не имел войск под своим командованием – что, кстати, доказывает, что к тому времени война в Африке уже закончилась. Народ в его плане не играл никакой роли. Конечно, во второй части истории Ганнон сумел вооружить 20 тысяч рабов, но никто не говорит о том, что он подбивал на восстание бедняков Карфагена; впрочем, в IV веке до н. э. такие действия были еще не в моде. Нет и свидетельств того, что он использовал чужих рабов – только своих собственных; это были, вероятно, крепостные с его земель, а крепость, в которой он засел, несомненно, стояла в сельской местности. Отсюда он призывал к восстанию африканцев – то есть ливийских подданных Карфагена. Он также заручился поддержкой влиятельных саидов. Ганнон действовал скорее как берберский князь, а не как политический агитатор классического мира. На протяжении всей истории Магриба политическую нестабильность всегда порождало неожиданное выступление племен, которым руководил воинственный вождь или его клан.
Впрочем, «африканский» характер Ганнона проявился лишь во время второй попытки захватить власть. Во время первой он использовал специфические пунические учреждения. Не следует забывать, что карфагенский свадебный пир, сопровождавшийся религиозными церемониями, вовсе не был семейным делом, и на него приглашали огромное количество гостей. Участвовали в нем и братства, существовавшие при храме. Вряд ли, впрочем, в тот период в Карфагене существовали «общественные портики». Вместо них были портики, окружавшие двор храма[24]. Мы знаем к тому же, что в пунических храмах имелись специальные залы для свадебных пиров. Именно здесь обычно и собирались члены различных братств (мизра, марзеа, сапах), и отсюда исходило их политическое влияние (описанное Аристотелем). Эти-то братства Ганнона и пригласил на пир, и, сделав это, он собрал всю городскую элиту, которая была гораздо более многочисленной, чем та, из которой выбирали старейшин. Эта элита имела такое прочное положение, что могла им противостоять. Вполне возможно, что эти братства уже показали свою силу, которая помогла Ганнону победить Эшмуниана в 368 году до н. э. Но на этот раз они отказались его поддержать, поскольку его планы были слишком амбициозными, и олигархическая пропаганда это особо подчеркивала. Впрочем, вполне вероятно, что необычный план по массовому уничтожению всех членов совета тоже был придуман пропагандой.
В оппозиции к Ганнону оказалась группа магистратов, которые поддерживали старейшин. Мы не знаем ни их титулов, ни их обязанностей, но нам известно, что они контролировали дела и, без сомнения, содержали полицию. Те люди, которые донесли о заговоре, названы у Юстина министрами; вполне возможно, что они были шпионами магистратов, а вовсе не заговорщиков[25].
История Ганнона позволяет пролить свет на социальную организацию Карфагена, которая кажется нам совсем не сложной по сравнению с организацией современных Карфагену греческих городов. В этой структуре богатство распределялось неравномерно, и существовали «кланы» или братства, которые еще не слились в единое гражданское общество. Чтобы найти аналоги этому в Греции, мы должны вернуться в VI или даже VII век до н. э. Аристотель был прав, сравнив Карфагенскую республику с самыми архаичными греческими городами Спарты и Крита.
Конституция Аристотеля
Сведения о конституции Карфагена, которые сохранил для нас Аристотель, до сих пор являются самым ценным источником сведений об общем пуническом праве. Она была создана в середине IV века до н. э. Различные этапы понимания Аристотелем жизни великого африканского города очень хорошо описал Вейл. Поначалу Аристотель считал карфагенян варварами вроде персов, кельтов и македонцев. Это отношение хорошо заметно в некоторых отрывках из книги VII его «Политики». Интерес философа к жителям Карфагена в это время был чисто этнографическим. Позже он понял, что их конституцию можно сравнить с конституциями Македонии и Крита. Поэтому, несмотря на все ее «отклонения», она приближалась к идеалу политейи Аристотеля. С этим отношением он писал главу II второй книги, которая вовсе не является анализом пунической конституции, основанным на его трактате «Конституция Афин», а лишь попыткой определить ее основные характеристики в сравнении с греческими методами управления, которые он уже исследовал. В этом смысле он пытался найти ее место в системе своих социологических воззрений. И наконец, в последние месяцы своей жизни Аристотель получил новую информацию о пунической истории и законах; он узнал о династии Магонидов и о перевороте Ганнона. Нам неизвестно, изменилась ли его точка зрения и смогли ли последние события изменить его отношение к Карфагену, но теперь он включил этот город в число демократий. Если принять во внимание все вышеизложенное, то нам станут понятны те проблемы, с которыми мы сталкиваемся, пытаясь интерпретировать взгляды Аристотеля на карфагенскую систему управления. Следует отметить, что для современных историков эти проблемы стали еще более острыми, ибо, вместо того чтобы принять текст книги Аристотеля в том виде, в каком он до нас дошел, они пытаются согласовать его с любой другой информацией о пунической конституции, которая у нас имеется. При этом они забывают о том, что с течением времени эта конституция могла измениться, и создают себе проблемы на ровном месте.
Мы будем шаг за шагом следовать за текстом Аристотеля, помня при этом, что он отражает положение вещей, сложившееся ко второй половине IV века. Если вы думаете, что мы найдем здесь описание монархии Магонидов или рассказ о демократии времен Ганнибала, то глубоко ошибаетесь. Глава II второй книги Аристотеля начинается с восхваления пунической конституции, которая сравнивается с македонской и критской, уже описанными в предыдущих главах. Жители Карфагена подчинялись закону, в котором не было ни тирании, ни поводов для мятежей. Позже, когда Аристотель узнал о династии Магонидов, его оптимизм несколько уменьшился – эту монархию он классифицировал как тиранию. Ему стало также известно о попытке Ганнона устроить революцию. После этого философ проводит параллели с институтами Македонии: Сисситию он приравнивает к спартанской Фидитии. Это были, как мы уже говорили, «кланы» или «фиасой» (мизра, сапах, марзеа), то есть старые языческие или религиозные группировки, которые составляли основу общественной жизни и собрания которых часто принимали форму пиров. Хотя приравнивание Сисситии к Фидитии вполне объяснимо, оно тем не менее вряд ли оправдано. Между Фидитией или клубами товарищей по оружию у македонян и семитскими религиозными братствами нет ничего общего.
После этого Аристотель отождествляет трибунал Одной Сотни и Четырех с Эфорой, имея на это полное право. Хотя оба этих института строились на разных принципах, они играли одну и ту же роль – защищали аристократический режим. В этой связи Аристотель сообщает нам, что члены Одной Сотни и Четырех избирались по своим достоинствам, но на самом деле, как мы увидим ниже, их назначали пентархи. Он считал такую систему более предпочтительной, чем выборы эфоров членами Апеллы. Это замечание является доказательством того, что цари Карфагена, которых Аристотель сравнивал с базилеями Спарты, никак не могли быть суффетами, ибо суффеты избирались Народной ассамблеей всего на один год. С ними мы еще встретимся в главе, посвященной Ганнибалу. Если бы это было не так, то Аристотель убрал бы свой панегирик Карфагену на том основании, что Одна Сотня и Четыре – это не выборный орган, и указал бы, что главные магистраты в нем избираются жителями города. Далее Аристотель описывает систему выбора царя, но термины, которые он использует, не до конца ясны. Он говорит, что власть не передается по наследству в одной семье, но при этом цари и не избираются народом, а далее сообщает (§ 5), что и царей, и генералов выбирают с учетом их заслуг и состояния. Кандидатов на эти посты, вероятно, обязывали потратить крупную сумму денег на общественные нужды. Скорее всего, это означало, что они должны были устраивать пиры и банкеты – как сделал Ганнон Великий, предъявив свои права на верховную власть, – а также выделять деньги на строительство памятников и общественных зданий, снабжение армии и флота и т. д. Подобная практика была распространена в римской Африке, где люди, занимавшиеся благотворительностью, официально получали такие титулы, как «друг горожан», или «украшение народа» и т. п. Аристотель особенно подчеркивал, что выборы царей происходили точно так же, как и выборы генералов, и победителя среди кандидатов на тот или иной пост выбирало одно и то же жюри. В этой связи Диодор сообщает нам, что в 310 году до н. э. Герусия поручила Ганнону и Бомилькару вести войну с Агафоклом.
Мы знаем, что в IV веке до н. э. цари и генералы занимали свои посты в течение нескольких лет. Ганнон Великий правил очень долго, как и его сын Гиско и внук Гамилькар – тот самый Гамилькар, который сначала поддержал Агафокла, – а также Бомилькар, который отстоял Карфаген во время вторжения последнего. Трудно предположить, чтобы все они избирались на один год, а потом регулярно переизбирались. Зато во II веке суффеты, выбранные на один год, в следующих выборах уже не участвовали.
Гамилькар, внук Ганнона Великого, носил титул мелека, или царя (Диодор, XX, 33, 2). Его отец, Гиско, вероятно, тоже имел этот титул, если судить по тому, что он «отпраздновал» свой триумф над врагами, который, по-видимому, был царским ритуалом, пришедшим в Карфаген во времена фараонов. Бел ох был прав, говоря о династии Ганнона. Впрочем, в следующем поколении царский титул перешел к соперничающей с ними семье, и в 309 году его носил Бомилькар. Его дядя Гамилькар был его предшественником на Сицилии и соперником другого Гамилькара, царя, сына Гиско. Таким образом, существовала особая процедура, в ходе которой царский титул переходил из одной семьи в другую. Более того, главнокомандующий войсками, который был тесно связан с монархом и во времена Магонидов был ему подчинен, теперь стал совершенно независимым. Старейшины устроили так, чтобы царь мог получить в главнокомандующие генерала, принадлежащего к оппозиционной фракции. Так, в 318–314 году до н. э. командование войсками в Италии было разделено между двумя Гамилькарами. В 309 году, несмотря на вторжение в Африку Агафокла, генералом при царе Гамилькаре стал Ганнон, питавший к нему наследственную ненависть. (Мог ли этот Ганнон быть еще одним потомком Ганнона Великого?)
В 309 или 308 годах до н. э. Бомилькар предпринял попытку переворота и заставил аристократию отменить монархию. С тех пор во главе армии стояли не цари, а генералы. Титул мелека не исчез, он просто превратился в почетное звание.
И цари, и генералы в равной степени подчинялись политическому трибуналу Одной Сотни или Одной Сотни и Четырех. Аристотель упоминает об этой организации дважды: в § 2 он сравнивает ее с комиссией эфоров в Спарте, а в § 4 сообщает, что судьи избирались пентархами.
Аристотель пишет: «Комиссии пяти, или пентархи, которые держали под своим контролем многие важные вопросы, не только заполняли свои собственные вакансии [методом] кооптирования, но и назначали членов Сотни, верховного конституционного органа. Более того, они дольше всех других занимали свои должности; получая власть еще до того, как стать членами этого комитета, они пользовались ею и после того, как переставали ими быть. С другой стороны, все они были представители богатых аристократических семейств, о чем свидетельствует тот факт, что они не получали никакой платы и не избирались народом…»
Ни в одном другом документе, касающемся Карфагена, мы не найдем упоминания о комитетах, состоявших из пяти человек, а Аристотель ничего не говорит о том, сколько их было и каковы были их обязанности. По-видимому, это были исполнительные органы, эквивалентные пробулоям, которые в некоторых греческих городах имели влиятельные органы в составе советов.
В III веке ни Полибий, ни Ливий не упоминают о пентархах. Они пишут только об одном тайном органе в составе совета старейшин, имевшем ограниченную власть, а Аристотель его полностью игнорирует. Вполне вероятно, но совсем не обязательно, что этот тайный совет был создан путем слияния нескольких пентархов.
Аристотель пишет лишь о двух главных магистерских органах власти: монархии и генералитете, но допускает, что в Карфагене могли существовать и менее значимые посты (в § 6).
Эти посты, по крайней мере два из них, занимали суффеты. В III веке суффеты были в первую очередь судьями, и эта функция точно соответствует значению этого семитского слова. Согласно Аристотелю, все дела слушались одними и теми же магистратами; специализированных судов, как в Спарте, в Карфагене не было. С первого взгляда может показаться, что вся юридическая власть находилась в руках Одной Сотни и Четырех. Впрочем, вполне вероятно, что Аристотель считал их политическими магистратами, а не судьями. Поэтому можно предположить, что суффеты слушали и гражданские и уголовные дела.
Функции Народной ассамблеи очень четко описаны в § 3: