1. Цель. Капитуляция не состоится, пока мы не получим твердые гарантии, что будут выполнены наши условия в отношении императора. Переговоры должны быть продолжены. Необходимо получить у императора санкцию на их продолжение с целью добиться благоприятных условий мирного договора. [Это означало пересмотр личного решения императора о признании Потсдамской декларации, что влекло за собой продолжение боевых действий, пока союзники не выполнят условия, выдвинутые японской армией, условия невыполнимые.][1]

2. Порядок исполнения. Переворот возглавит военный министр, который воспользуется правом задействовать местные воинские части в целях обеспечения безопасности вследствие сложившейся ситуации.

3. Меры, которые следует предпринять. Изолировать императора в Императорском дворце, а также сторонников мира, таких как Кидо [лорд-хранитель печати], Судзуки [премьер-министр], министр иностранных дел и министр флота, для чего будут задействованы войска. Затем следует принять Закон о военном положении.

4. Условия и предпосылки. Переворот может иметь успех только при условии, что свое согласие дадут военный министр, начальник штаба армии, командующий Армией Восточного округа и командующий Императорской гвардией.

Для успеха этого плана военный министр генерал Анами должен был сказать «да». Он был главным действующим лицом; без него план не мог быть реализован. Не было другого военного деятеля высшего звания и подобного статуса в стране, на кого могли бы рассчитывать заговорщики.

Начальник штаба армии был не менее важной фигурой, поскольку его несогласие могло сорвать попытку переворота.

Командующий Армией Восточного округа контролировал весь Токио и отвечал за его защиту и оборону. Его поддержка тоже много значила.

Императорская гвардия отвечала только за безопасность императора, на ней лежала обязанность защищать его и охранять Императорский дворец. Если гвардейцы не примут участие в заговоре, стычка с ними неизбежна. Таким образом, от командующего гвардией также зависело многое.

Заговорщики надеялись, что эффект домино должен был сработать в их пользу и армия должна была поддержать их.

Анами, который слушал всех собравшихся с закрытыми глазами, был центром всех надежд участников готовившегося переворота. По мере того, как присутствующие подробно рассказывали о плане своих действий, он время от времени произносил следующие фразы: «Я всего себя отдам общему делу» и «Я хорошо понимаю чувства Сайго» (Такамори Сайго поднял восстание против реформ Мэйдзи, которое потерпело поражение, и покончил с собой).

Анами признался собравшимся, что он недоволен действиями группы пацифистов уже с 9 августа, когда кабинет впервые целый день обсуждал потсдамские условия. Затем он попросил полковника Арао показать ему план и внимательно ознакомился с ним в полном молчании. «Что вы можете сказать о средствах связи?» — наконец спросил он.

Арао описал, как они планируют изолировать дворец, обрезав телефонные линии и закрыв ворота. Также рассказал, как захватят радиостанцию и установят контроль над прессой.

Вытерев платком вспотевший лоб, Анами произнес: «План очень сырой». Он вновь закрыл глаза и снова повторил: «Я вполне могу понять чувства Такамори Сайго, с одной стороны…» Он сделал паузу. Заговорщики ждали продолжения. «С другой стороны, — в задумчивости произнес он, — я готов отдать жизнь за императора». Собравшиеся единодушно заключили, что военный министр решил поддержать их попытку совершить государственный переворот.

Анами глубоко вздохнул. «В отношении дворца план имеет особое значение. Его следует доработать. Я дам вам ответ, после того как обдумаю все ваши предложения».

Но затягивание с окончательным ответом не устроило визитеров. Заговорщики требовали от него окончательного решения и предложили отправиться в военное министерство сейчас же и передать полковнику Арао его ответ. Анами согласился. Реализация плана должна была начаться в двенадцать ночи. Теперь она на некоторое время откладывалась. Они узнали, что Кабинет министров должен был собраться в десять часов утра. Было принято решение, что это и станет новым сроком.

Совещание закончилось. Молодые офицеры почувствовали, что Анами сильно переживал за них. Он проводил их до выхода и посоветовал возвращаться в казармы по одному, а не всем вместе. «Будьте осторожны, — предупредил он, — ведь сегодня за вами могли следить». Они были тронуты его заботой; подумали, что Анами опасался, что фракция пацифистов организует за ними наблюдение, призвав на помощь полицию или секретных агентов.

Все участники встречи поспешили уйти, чтобы не попасть под надвигающийся дождь. Остался один Такэсита. Он попросил Анами честно высказать свое мнение о плане переворота. Тот пожал плечами и сказал, что «нельзя говорить открыто о своих сокровенных мыслях в присутствии столь большого числа людей». Такэсита, знакомый с манерой речи Анами, понял, что он намеревается участвовать в перевороте. Воодушевленный этим открытием, он ушел в ночь под проливным дождем.

Полковник Хаяси, секретарь Анами, сидел молчаливый и сосредоточенный в течение всей встречи, как и положено ординарцу японского генерала. Он не был согласен с Анами. Более того, не мог понять намерений своего шефа и сказал ему об этом.

«Хотя мне не ясно, одобрили ли вы план, но, как мне показалось, вы намекнули, что согласны с ними. Вы не сказали прямо, был ли план правильным или ошибочным, но поскольку они обсуждали его очень горячо, на мой взгляд, они ушли с твердым убеждением в вашей поддержке. Если же нет, то необходимо открыто сказать об этом. В народе уже обсуждают Потсдамскую декларацию. Более того, на заводах страны, выпускающих военную продукцию, заняты только 60 процентов рабочих. Мое мнение — бесполезно призывать армию продолжать войну, люди не откликнутся на этот призыв».

Хаяси определил главную проблему. Так уж сложилось, что японский — необыкновенно утонченный язык намеков и двусмысленностей. Он хорош в поэзии, когда всего лишь несколько слов обозначают широкий круг зачастую совершенно противоположных понятий. Но часто он требует множество слов, чтобы передать всего лишь одно значение, не больше. Анами не пытался избежать непонимания. К тому же особенности языка еще больше способствовали тому, что его могли понять превратно.