Пытаюсь обойтись, что называется, малой кровью, но на вежливое предложение всё убрать и разойтись звучит совсем не вежливое предложение заткнуться и пойти куда-нибудь подальше. С такой формой взаимоотношений между начальником и подчинёнными мне ещё не приходилось сталкиваться, поэтому я растерян. Ситуация выходит из-под контроля. Лихорадочно соображаю, что делать. Самое главное — не потерять лицо и немедленно восстановить порядок. Вспоминаются уроки старпома и старших товарищей. Ясно одно — действовать надо агрессивно и решительно.
Чтобы не пострадали караси, отправляю их из отсека. Годки за столом недовольны: кто будет прислуживать? Пьяные, развязные голоса предлагают лейтенанту не качать права, а сесть с ними и выпить.
Наверное, тоже вариант… Сразу можно решить все проблемы — сделаться в доску своим парнем, а потом и за водкой, если что, сбегать… Но нет! Не для этого меня пять лет на офицера учили! Делаю последнюю, уже чисто формальную, попытку решить всё мирно: даю минуту, чтобы прекратить безобразие и разойтись. Но минуты ждать не пришлось. После прозвучавших угроз и витиеватого, состоящего целиком из мата предложения, смысл которого сводился всё к тому же «а не пойти ли тебе, лейтенант…», совершенно неожиданно для себя, ударом ноги я опрокидываю стол. Посыпались бутылки, зазвенела посуда, и кому-то стало очень обидно, что такой прекрасный вечер приходится так рано завершать.
Первым подскочил с места и решительно ринулся в бой тот, который уже часа два как должен был стоять в центральном посту на вахте. За ним с явно недружественными намерениями стали подниматься остальные. Отбросив в сторону всякие условности, на заявление первого «ты чё, сука, сделал!? Да я щас тебя урою!» я ответил прямым ударом в челюсть. Ответил, надо сказать, удачно, потому что до конца свары он под мой кулак больше не попадался. Так и крутил головой, сидя на заднице, тщетно пытаясь подняться.
Заняв позицию спиной к выходу, я изготовился к неравной битве с превосходящими силами противника. Благо, что ширина прохода не позволяла навалиться всем разом, а вынуждала подходить под раздачу по одному, строго по очереди. Выгодная диспозиция позволила мне сорвать планируемый блицкриг, быстро разбить в кровь несколько ртов и носов и значительно охладить наступательный пыл. Какое-то время пьяный кураж заставлял недругов кидаться на амбразуру ещё и ещё, но уже без прежнего энтузиазма. Чувствуя, что правая рука начала уставать, я напоследок отправил в нокаут того, который получил по морде первым и уже почти было оклемался. Вновь развалившись в узком проходе, он загородил собой дорогу нападающим.
Воспользовавшись передышкой, я выскочил из отсека, захлопнул переборочную дверь, а чтобы её невозможно было открыть изнутри, положил на зубья кремальеры болт. Пока пленники не опомнились, я быстро вскарабкался на верхнюю палубу и ломом застопорил аварийный люк седьмого отсека, исключив всякую возможность выбраться на свободу и этим путём. В довершение снова спустился вниз, полностью обесточил отсек, перекрыл воду и — самое главное — отключил отопление. А так как на дворе был январь, то через час температура внутри железной бочки сравнялась с забортной. Ещё через час все оставшиеся в отсеке протрезвели, и, как изрёк легендарный Сильвер из «Острова сокровищ», «оставшиеся в живых позавидовали мёртвым».
Остаток ночи прошел относительно спокойно. Я сам проверял лодку, спускался в аккумуляторные ямы, включал-выключал вытяжные вентиляторы, делал замеры и всё, что положено было делать вахте корабля. Какое-то время по металлу переборочной двери стучали, но после того как я объявил, что тех, кто не вымерзнет и останется в живых, я выпущу на волю не раньше рассвета, стучать прекратили, наверное, начали собирать в темноте одеяла и прятаться под матрацы, чтобы не вымерзнуть окончательно.
Ровно в семь, как и обещал, я подключил все системы жизнеобеспечения, врубил свет и вошел в отсек. Те, кто несколько часов назад хотел меня «урыть», заметно присмирели. Кидаться с кулаками больше никто не стал. Щурясь после нескольких часов полной темноты от яркого света, стуча зубами, они нехотя выползали из-под матрацев и груды одеял. Поглядывая друг на друга украдкой, стыдливо отводили глаза — разбитые губы, опухшие носы и заплывшие синими кровоподтёками глаза, видимо, вызывали не самые приятные воспоминания.
На мой вопрос «Жалобы и заявления имеются?» ответа не последовало. Слышалось лишь угрюмое, сосредоточенное сопение.
— Ну а если все довольны, то «кому стоим»? Быстро навести порядок, и через полчаса всем быть на пирсе, на подъёме флага!
По прибытии экипажа я, как и положено, по форме доложил командиру, что «во время дежурства происшествий не произошло». При этих словах все мои ночные арестанты, стоявшие тут же в строю, мучимые страхом неминуемой расплаты и, возможно, угрызениями совести, заметно напряглись. Они казались ещё бледнее и беспомощнее, чем когда я освободил их из заточения. Зная крутой нрав нашего командира, мудрого воспитателя, ярого приверженца педагогической системы Макаренко, а в прошлом — чемпиона Сибири и Дальнего Востока по боксу, им было чего опасаться.
Но история не получила огласки. Я не стал никому докладывать, а просто в конце дня, перед сменой с вахты, собрал в злополучном седьмом отсеке всех имевших к инциденту непосредственное отношение и там доходчиво, не стесняясь в выражениях, объяснил, какие они скоты, с чем все присутствующие тут же и согласились. Потом они долго извинялись и просили считать конфликт исчерпанным.
Надо ли говорить, что после этого случая все мои распоряжения выполнялись, как и записано в уставе, «беспрекословно, точно и в срок».
8
О дедовщине и не только
В конце восьмидесятых стало модным ругать последними словами офицеров и армию в целом. Гнилая столичная интеллигенция в очередной раз затеяла крестовый поход против своей страны. Как всегда в этом случае, объектами их нападок стали самые важные для сохранения государственности институты: армия и спецслужбы, которые хоть и считались структурами силовыми, но оказались совершенно бессильными перед подлым предательством изнутри. Продажные журналюги, отрабатывая свои тридцать серебряников, с особым прилежанием принялись за дискредитацию всего и вся.
Результата их разрушительной деятельности долго ждать не пришлось. Однажды, всего лишь на третий год перестройки, какая-то сумасшедшая тётка ни с того ни с сего накинулась на меня в автобусе, обозвала дармоедом и во всеуслышание объявила, что именно такие, как я, развели в армии дедовщину, издеваются над их сыновьями, ничего не делают и объедают государство. Незаслуженное обвинение всегда обидно, но самым неприятным здесь было то, что глупую тётку живо поддержала большая часть пассажиров автобуса. После этого случая я перестал появляться в общественных местах в форме.
Процесс, как говорится, пошел, и очень скоро всё перевернулось с ног на голову. Никому невозможно было что-то объяснить, как-то обелиться. Известные слова Наполеона о том, что народ, не желающий кормить свою армию, скоро будет кормить чужую, вызывали в лучшем случае снисходительную улыбку. Преобладало мнение, что наступила эра всеобщего братства, внешних врагов у нас нет и никогда уже не будет, слова Наполеона безнадёжно устарели и, следовательно, не про нас. Вместе с тем с небывалым энтузиазмом передовая часть общества кинулась на поиски врагов внутренних. Долго искать не пришлось. Скинули с постамента железного Феликса, подставили в Тбилиси и в Вильнюсе своих солдат. А тут ещё про неуставные отношения в полный голос возопили все кому не лень. Очень скоро у большинства населения страны сложилось стойкое представление о том, что кроме дедовщины в армии ничем больше не занимаются и что именно офицеры насаждают в воинских коллективах это позорное явление. О том, что это бред, знали все, кто служил, но их мнение никого уже не интересовало.
Я ни в коем случае не хочу сказать, что проблемы не существовало совсем. Была, и ещё какая! Появившись в начале семидесятых, когда в армию стали призывать кого попало, в том числе судимых, дедовщина пышно расцвела с началом перестройки. Уголовные понятия, которым при офицерах-фронтовиках не было места в казармах и матросских кубриках, постепенно проникли и сюда. Сложилась неформальная иерархия, согласно которой матрос, отслуживший меньше года, именуемый «карась», обязан был выполнять все распоряжения старослужащих независимо от их званий и должностей. Годки и дембеля, отслужившие, соответственно, больше двух и двух с половиной лет, уже не драили гальюны, не занимались приборками и другими грязными работами, предоставляя это почётное право карасям.
Хочу сказать, что, являясь ярым противником дедовщины, я, однако, усматриваю здесь некоторый элемент справедливости, потому как считаю, что глупо отвлекать на уборку гальюна классного специалиста, имеющего богатый опыт и обширные знания, в то время как есть масса молодых, неподготовленных матросов, которым кроме гальюна пока и доверить-то нечего. Но одно дело, когда грамотный и требовательный старшина даст оплеуху сачкующему лентяю, и другое, когда какое-то закомплексованное чмо, униженное и обиженное в прошлом и потому затаившее злобу на весь белый свет, начинает тиранить безответных карасей, уверившись, что имеет на это полное право. Отсюда становится ясно, кто же, собственно, издевался над молодыми матросами и солдатами.