— Целительница говорит, ты можешь пить сколько хочешь…

Ответа не последовало. Никакой реакции вообще, как будто внутреннее страдание не оставило места ни для чего другого. Дарвишу вдруг захотелось уйти из этой комнаты, уйти от этой боли. Он чувствовал себя виноватым и не понимал почему. Ему совершенно не за что себя винить. Он спас Аарону жизнь.

— Охам!

— Да, ваше высочество?

Дарвиш пошел обратно в ванную. Халат раздувался позади него, сандалии хлопали по ярким узорам ковров.

— Принеси мои кожаные доспехи. Я иду на тренировочный двор.

Через три часа, обветренный, весь в синяках и ссадинах, он почувствовал себя немного лучше.

«Ничто не избавляет так от чувства вины, как хороший пинок под зад, — подумал Дарвиш, когда Охам втирал жидкую мазь в его избитые ребра. — Тебе больно. Мне больно. А посему перестань на меня так смотреть».

На самом деле Аарон редко смотрел на Дарвиша. Следующие несколько дней он лежал неподвижно, завернувшись в почти осязаемое отчаяние. Юноша стоически терпел, когда Карида лечила его. Он никогда не говорил. Несколько раз на дню Фади приносил ему горшок, и если вор нуждался в нем, он его использовал. Он никогда его не просил. Он никогда ничего не просил.

Шахин стоял как вкопанный в тени дворца, наблюдая за последним занятием Дарвиша.

— … и слишком медленно, — закончил разбор оружейный мастер, когда принц, отдуваясь, помогал встать двум побежденным стражникам.

Шахину это не показалось слишком медленным, он был поражен мастерством своего младшего брата. Слишком долго он рассматривал Дарвиша в одной куче с близнецами, считая его неисправимым, проклятым вином, так же как самые младшие члены королевской семьи были прокляты своим рождением (его руки сотворили знак Девяти и Одной), но теперь этот взгляд казался ему неправомерным.

Дарвиш, больше не желая терпеть колкие вопросы и ехидные замечания приятелей, массу времени проводил на тренировочном дворе.

— Здесь надо видеть светлую сторону, — проворчал принц, когда Охам перевязывал его распухшее колено. — Если так продолжать, то скоро я снова буду в форме. Или разбитый на части, — вздохнув, прибавил он и сунул в рот содранную костяшку.

Даже вино манило его меньше, чем всегда.

Как-то вечером возвышеннейший отец встретил его в коридоре, пробежал холодными глазами по грязным, потным доспехам и сказал без всякого выражения:

— Похоже, вор сделает из тебя человека.

Дарвиш ничего не ответил, но той ночью он нарядился в самые яркие шелка, и его не видели трезвым в течение трех дней.

— Дерьмово выглядишь.

Дарвиш рыгнул, отдал Охаму пустую чашку и покосился на голос. По причинам, которых он уже не помнил, хотя допускал, что в то время они имели некое практическое значение, он приказал перенести Аарона, тюфяк и все прочее из гостиной в спальню. Идея оказалась неплохой: вор заговорил.