Наконец, в начале «Феса» герой выглядит уже полностью социализированным. Жилье в центре Москвы, издательский бизнес. Жена ждет ребенка, ее наблюдает «врач, лысый француз из Евроцентра»…
Далее возникает экзистенциальный коллапс.
Толчком оказывается вызов в Отдел по борьбе с экономическими преступлениями. И – «еще вчера надежная и предсказуемая, жизнь на глазах рушилась. Распадалась под натиском чужой силы.
Сколько мы продержимся на взятках – полгода, год? С долгами за квартиру и клинику, с огромными кредитами – с моими сотрудниками, выброшенными на улицу – с ребенком и женой на руках – что мне делать? Как жить?
«Фес» писался уже во время экономического кризиса, который, как точно заметил Александр Мелихов, совпал с более глубоким, экзистенциальным, когда «ощущение социальной неудачи резко обостряет и чувство беззащитности не только в социуме, но и в мироздании» («Нева». 2010. № 12).
Собственно, трилогия – о возрастании беззащитности, уязвимости одновременно с социализацией, «ростом благосостояния».
Тема эта, опять же, довольно распространенная у «тридцатилетних»: можно вспомнить «Близнецов» Кудрявцева, «AD» Садулаева, «Матисс» Иличевского… Пожалуй, только у Шульпякова она становится объектом поколенческой рефлексии.
Поколение, оканчивавшее школу и входившее в жизнь в годы перестройки, напоминало плохо подготовленный воздушный десант: за спиной разваливалось вонявшее соляркой нутро советского «кукурузника», на спине болтался парашют, без гарантии, что раскроется. У большинства всё же раскрылся. Проболтавшись меж небом и землей в 90-е, они приземлились в 2000-х, стабильных и безветренных. И стали страдать от этой безвоздушности, от своего социального одиночества, особенно отчетливого на фоне разросшихся «возможностей общения» и «социальных сетей». От своего отчуждения – от мира, друг от друга, от своего «я», поисками которого и озабочены герои Шульпякова.
В сущности, я нашел в ней себя, свое отражение. Типичного представителя поколения, чья внешняя природа изменчива и податлива, управляема – а внутренняя неодолима в последней, крайней своей правоте и цели. В чем состояла эта цель? Какой правотой она обладала? Я не знал или не хотел знать. Потому что у людей моего поколения эти цели часто оказывались не только непредсказуемыми – но и пугающе разными («Фес»).
Есть ли вообще то, что объединяет людей этого поколения – а заодно и принадлежащих к нему авторов?
Поколение, как правило, самоопределяется в конфликте с другим поколением. В противостоянии более старшему, «отцам».
Однако «тридцатилетние» входили в жизнь в конце восьмидесятых, когда сам «мир отцов» рушился на глазах. «Отцы» сами должны были заново приспосабливаться к жизни, переучиваться, приобретать новые навыки – иными словами, социально сравнивались с «детьми». Поэтому и конфликт «отцов» и «детей» в прозе «тридцатилетних» не слишком заметен – за исключением разве что воспоминаний детства и раннего, доперестроечного, отрочества (например, в «Пепле» Андрея Иванова).
Тем парадоксальнее тот конфликт поколений, который обозначился во второй половине нулевых.
В отличие от традиционного конфликта между «отцами» и «детьми», этот generation gap возник
Условно говоря, между «тридцатилетними» и «двадцатилетними». Причем зачинщиками его были именно старшие, «тридцатилетние».
Младшее поколение, рожденное в перестройку, держал за зверьков, годных для трансплантации органов. Тех, кому за сорок, боялся и презирал, поскольку сквозь буржуазный лоск у них всё резче проступали черты совка («Цунами»).
Излишне резко? Но в том же 2007-м, когда это было опубликовано в «Новом мире», на ту же тему высказывается еще несколько «тридцатилетних». Даже жестче и эмоциональнее.
Роман Сенчин (год рождения 1971-й):
Из поколения потенциальных борцов делают первое поколение идеально дисциплинированных работников каптруда. Они не склонны к водке, разгильдяйству, депрессиям, в отличие от рожденных в вялые, застойные 70-е; они умнее, восприимчивее к новому – да, они будут отлично исполнять возложенные на них обязанности. Из них можно создать отличный муравейник, где все на местах. Но муравьи, многим симпатичные, – все-таки насекомые. Нельзя становиться насекомым! (Сайт «Органон», 13 августа 2007).
Близкий перечень обвинений в конце 2007-го предъявляет «двадцатилетним» Захар Прилепин (1975).