Но это так, попутно. Главное в зверях – их безысходная, душу раздирающая, тоска.
В поэме “150.000.000” Маяковский, зная, что этот вопль сильнее человеческого, – обращается опять к зверью, к его предельно выразительному языку.
Звери в своем шествии заслоняют человека – лавина их наплывает на людей, и звериный вопль при катастрофе понятен всему живому.
Маяковский спец по звериному языку. Звери, оказывается, изголодались вконец и прут к американским пастбищам, все покрывая своим ревом, гиком и гудом:
И еще в одной вещи зверий язык – глухой, грозный:
И в самой последней лирической поэме Маяковского – “Про это” – мы встретим целый зверинец, – но какой он трагический.
Тут уже намечается “сдавленное горло” лирической песни. А главное в этой поэме –
Несчастно-влюбленный поэт рычит:
Это уже знакомая нам дорога! Старинные “истоки звериных вер”. Отсюда и начинается его третье и последнее превращение, как назвал это сам Маяковский —
“Размедвеженье”
Последнее убежище Маяковского – это не дом со столовой и с супружеской спальней, а уединенная, пещерообразная звериная берлога. (Здесь жизнь и поэзия Маяковского опять переплетаются!)
Об этом он говорил уже давно. Например, в необычайно напряженной вещи 1915 г. “Себе любимому посвящает эти строки автор”
Помню, как это смятенное произведение читала Клавдия Я-он: с необычайной болью, угнетенностью и надрывом, переходившим в истошный вопль. Конечно, Маяковский так не читал и нехорошо бы читать так все его вещи, но в данном случае, думаю, эта трактовка была удачна.
В “Себе любимому” дан последний крик надорвавшегося великана, дана предсмертная тоска человека, не желающего примириться не то чтобы с “морковным кофе”15 или другим суррогатом, но даже и с Петраркой.
Его океан нежности не сравним ни с чем в природе!
Но еще больше изнывал и подергивался, дрожал в вопле дальше:
Но томная, тонкая, теплящаяся лирика не для него. Последним, безнадежным взрывом, переходящим в хрип и в стон:
Контраст – разительный! И… жалкий!16
Такие резкие колебания для массивной громады гибельны: они не сгибают ее, а ломают, опрокидывают.
Но назойливая гипертрофия мелких человечьих страстишек и по-иному опасна для крупно построенного человека. Висячий мост выдерживает чудовищные нагрузки. Но вот его всколебал, раскачал неумолимо правильной мелкой дробью шагов марширующей роты неопытный командир, забывший “Строевой устав пехоты”, – и мощная конструкция рушится с грохотом, как сердце поэта[12].