Дядя, на которого он должен был заявить в полицию. Но не заявил, а сам стал полицейским, как отец.
Вдоль дороги все еще тянулись березы, стало тише. Может быть, потому, что дорога устроена глубоко. Как будто проложена под землей.
Послышался сухой щелкающий звук, и над дорогой пролетел черный дрозд. Теперь по обе стороны высились сосны, воздух стал суше и прохладнее.
Кевин достал телефон, проверить, не звонил ли кто-нибудь. Его шеф, Лассе, уже должен был получить новую информацию насчет погибшей девочки.
Тара. Еще одно имя из кукольного дома Петера.
Но Кевин сомневался, что человек, с которым девушка вчера занималась сексом, — тот, за кем охотится полиция. Ничто в материалах следствия не указывало, что Повелитель кукол вступает в прямой физический контакт со своими жертвами. Вне интернета его как будто не существовало.
Тара — первая, кого он довел до самоубийства. Во всяком случае, насколько известно полицейским.
Если это действительно самоубийство.
Убийство тоже нельзя исключать.
Сосновый лес сменился густым ельником. Еще сотня метров — и Кевин увидел четыре колонны часовни и группку людей в тени под портиком. Кевин посмотрел на часы. Без четырех минут одиннадцать. Он прибавил шагу и плотнее запахнул на себе куртку.
Часовня Воскрешения походила на античный храм; Кевину показалось, что такой храм требует известного почтения. Он расправил плечи и последний отрезок пути прошел более чинным шагом.
Перед часовней его встретила печальная группка одетых в темное пожилых людей, таких хрупких и сухоньких, словно они могут рассыпаться от дуновения ветра. Ни Веры, ни брата не было видно. Зато дядя-извращенец на месте. Кевин знал, что оба сделают вид, что ничего не было.
Как всегда.
А если, против ожидания, тема вдруг будет затронута, то ведь “дело” прекращено за давностью лет.
Кевин кивнул старикам. Четыре безымянных для него лица, он с ними не знаком, и никакого желания знакомиться у него нет.
Он подумал о Таре, девочке, которой больше нет на свете.
И которой стыд так и не позволил заговорить.
— Кевин… ты опоздал. — Дядя-извращенец шагнул к нему и протянул руку; пожатие у него оказалось крепче, чем можно было ожидать от такого немощного на вид тела. — И все такой же панк… Тебе же скоро тридцать?
— Мне двадцать семь.